Дом, который построил Дед
Шрифт:
— Обожди, — сказал он и сел на пол у окна в коридоре.
— Что с тобой? — участливо спросил Железняков и даже присел рядом на корточки. — Живот, что ли, схватило?
— Почему ты меня не застрелил?
— Приказа такого не было, — белоснежно улыбнулся Анатолий. — Ладно, отдыхай, я сам Дыбенко доложу.
— Верни наган.
— Верну. Говорильня эта кончится, и верну. Честно, Старшов, слово балтийца.
Он ушел, а Леонид продолжал сидеть, прикрыв глаза. Потом он никак не мог вспомнить, сколько же времени он сидел, думал при этом или нет — все куда-то провалилось.
— В зал иди. Дыбенко велел.
Старшов был на левой половине, где располагалась большевистская фракция, для которой Дольский требовал усиления караулов. Требование это выполнили, пока он приходил в себя: в коридорах и проходных помещениях толпилось много вооруженных матросов. Много людей оказалось и в зале, и они тоже были вооружены. Депутаты с утра заседали по фракциям, передние кресла и ложи пустовали, но в задних рядах сидело много солдат и рабочих, и почти все были с оружием. Они курили, громко разговаривали, ходили по залу, грохоча прикладами. На балконах расположилась молодежь Железнякова: там тоже шумели, но все гасло в солдатском гоготе. Возле трибуны председателя стоял Дыбенко, и Старшов сразу же подошел к нему.
— Перерыв объявили, — сказал Павел Ефимович. — Скоро должен кончиться, почему и побеспокоил.
— А что это за публика?
— Народ, — жестко поправил Дыбенко. — Представители Солдатских комитетов.
— С оружием?
— Имеют право. — Он протянул нарукавную повязку.
— Надень.
— А если они…
— Вот и следи, чтобы никакого «если» не было. На то ты и распорядитель.
— Правые идут! — крикнул от дверей Железняков.
— Задержи!
— Не могу, Павел Ефимович! Не стрелять же…
Его оттеснили входящие, и он так и не закончил фразы. В голос выматерившись, Дыбенко вместе со Стартовым отошел к противоположным дверям.
— Помоги им рассесться. Строго по фракциям! А я нашим доложу. И чтобы без эксцессов тут!
Депутаты входили в зал неторопливо и даже торжественно. Они шли на свои места, занимали их спокойно и с достоинством, и шумный зал примолк. Старшов стоял у дверей, наблюдая, как они рассаживаются, как им нехотя, с ворчаньем, а то и с руганью уступают кресла солдаты, то ли по ошибке, то ли из озорства занявшие депутатские ряды. Эксцессов, о которых на прощанье сказал Дыбенко, пока не было, и Леонид начал было успокаиваться, как вдруг взволнованный голос крикнул от середины правого крыла:
— Господин распорядитель! Господин распорядитель, прошу сюда!
Стартов подошел: на депутатском кресле развалился солдат в распахнутой шинели и сбитой на затылок мятой папахе. Он глуповато улыбался (опять это рыхлое тыловое лицо!), без малейшего смущения глядя снизу вверх на пожилого аккуратного депутата.
— У меня — мандат! — с ноткой отчаяния сказал аккуратный господин в далеко не новом костюме. — Вот, извольте.
— У меня тоже мандат, — солдат покачал винтовкой. — Погромче твоего будет. — Сзади с готовностью засмеялись приятели. Только один неодобрительно покачал головой — пожилой, по виду бывший унтер: Старшов сразу выделил его. Он не выносил солдатского хамства, предостаточно хлебнув его еще на фронте, но сдержался, стараясь говорить негромко и спокойно.
— Это — депутатский ряд. Прошу освободить место.
— А ты кто такой?
Крикнули сзади, кто-то из приятелей солдата. Но Леонид не стал искать его, а пояснил хмуро молчавшему унтеру:
— Я — распорядитель. Моя обязанность — рассадить депутатов и следить за порядком в зале.
— Плевал я! — заявил солдат. — Где хочу, там и сижу. Свобода!
— Не зарывайся, Трохов, — сказал унтер. — Порядок должен быть.
— А если я не желаю? — куражился солдат. — Что, тащить меня будешь? Жила у тебя не та!
— Жилы найдем. — Старшов оглядел зал: от дверей по проходу шли двое матросов. — Наряд!
Матросы остановились.
— Что там? — громко спросил один из них.
— Ладно, шутил я, понял? — солдат нехотя поднялся, побрел вдоль ряда, волоча винтовку и наступая на ноги уже усевшимся депутатам.
— Благодарю вас… — начал было аккуратный депутат, но не успел ни закончить фразы, ни даже сесть на освобожденное солдатом кресло.
— Господа!.. — отчаянно закричал оказавшийся у трибуны депутат в черном костюме. — Господа, предана демократия, предано наше честное имя!..
Сразу поднялся шум и грохот, в котором окончательно пропал напряженный голос депутата у трибуны. Солдаты в зале орали, грохотали прикладами, ожесточенно топали сапогами. Публика наверху, приведенная Железняковым, принялась неистово аплодировать и стучать ногами. Старшов уже ничего не слышал, хотел пройти вперед, но не решался, поскольку соседи активно поддерживали нахального солдата и могли вновь привязаться к аккуратному, чем-то очень похожему на уездного учителя (Леонид сам когда-то был таким) депутату.
— Тихо! — перекрывая шум, крикнул коренастый чернобородый господин. — Тихо, господа! Дайте же сказать депутату Соболеву, это его право, в конце концов!
Властный голос Чернова возымел действие: зал примолк, однако не настолько, чтобы можно было слушать без напряжения. Старшов улавливал лишь отдельные слова, редко — короткие фразы, но смысл понял сразу.
— … стреляли в демонстрацию рабочих… прямо в толпу, которая молитвенно пела революционные песни…
Леонид вспомнил спуск в подвал, далекую «Варшавянку», глухие залпы…
— …стреляли матросы без всякого предупреждения…
Снова резко возрос шум, топот, свист, грохот сапог и прикладов.
— …выхватывали лозунги и красные знамена… жертвы доходят до ста человек… Я требую создать комиссию…
И опять все утонуло в грохоте, свисте, улюлюкании. Гости в зале, на балконах и на галерке столь неистово кричали и топали, что даже Чернов не мог перекричать их: то ли на сей раз они шумели громче и слаженнее, то ли он надорвал голос. Депутаты в рядах, в президиуме о чем-то переговаривались, растерянность их росла с каждой минутой, но тут вдруг зал смолк почти одновременно, а через секунду все встали и бешено зааплодировали.