Дом на Баумановской
Шрифт:
Резким пренебрежительным движением подбородка тетя Бела указала на Колю, а тот молча проглотил шпильку, сделав вид, что не услышал. Следом указала рукой на дверь, за которой лежал ее сын, и все трое вошли в небольшую комнату с крепким запахом карболки и каких-то мазей.
На окне простенькие льняные занавески с вышивкой, в одном углу письменный стол – странно пустой без книжек и учебников, рядом узкая детская кроватка, а в другом углу – вторая кровать, железная, на которой спиной к ним, укутавшись в одеяло, лежал кто-то с перевязанной головой. Майка не узнавала Мишку из-за шлема из бинтов, пока он не стал медленно оборачиваться и вставать на шум.
Его осунувшееся, пожелтевшее лицо с темными кругами под глазами стало каким-то злым и хищным. Он поочередно посмотрел на мать, Майю, Асю, которая прижала руки к щекам и ахнула, а следом остановил взгляд на Коле. Тот едва зашел, встал на пороге и опять трусливо спрятался за Асей, но Мишка как будто стремился его хорошенько разглядеть и даже вытянул шею, скривившись от боли и накатившей тошноты.
Мать его бросилась к жестяному тазу, что стоял под кроватью, поспешно подала, сын сжал зубы, отстранился, хрипло выдавив по-русски:
– Не надо, мама. Чего опять хотят?
– Переосвидетельствование, – поспешно объяснила она, – хотят сделать. Эта молодая женщина из ИСПЭ. Может, все теперь наладится? Женщина ведь всегда выслушает, правильно поймет.
Мать Мишки обернулась к Асе и, смягчившись, обратилась к ней:
– Год за годом у нас отнимают жилье. И все это рязанские бандиты! Это они разжигают контрреволюционные скандалы, кричат, мол, бей жидов и коммунистов, раньше был Николай, а сейчас Рыков, мы все равно всех перекокошим. А потом находятся откуда ни возьмись свидетели из соседей, из простых и честных людей, что это, мол, мы – мадьяры – кричим и всех на вилы поднять собираемся. Был у нас сосед, жил в квартире напротив, его почти насмерть железным прутом забили, обвинив в троцкизме, а ведь тоже с уссурийского фронта. Весь дом якобы видел, что он в гуще драки налево и направо кулаки разбрасывал, защищая Троцкого. А дело было совсем иначе. К нему один из рязанских христосоваться лез – на Пасху это было года два назад, сосед отказал, так тот его сразу бить начал. Рязанский губпрокурору заявление написал, все там наврал, извратил, трех человек свидетелями привел. В протоколе нарследа вообще было написано, что мадьяры нашли отклик в троцкистской оппозиции. И это со слов кого-то проходящего мимо. Свидетели! Одни только что-то слышали в окно, другие мимо проходили. И разве супротив них что можно сказать? А обвиненный, вот как мой Михэли, в окровавленных бинтах ответ за себя держал в суде, от удара едва языком ворочал. Семью выселили, а ему самому два года исправительных работ дали, он и умер от обиды и отчаяния на другой день после суда. Таких случаев я четыре или пять насчитаю в нашем доме и в нескольких соседних. Драка, скандал, постановление на выселение. Толку что-то доказывать? Нас не слышат, мы призраки. Мы для них больше не герои революции, а бывшие военнопленные.
– Что это за рязанские бандиты такие? – спросила Майка, собрав на лбу морщину. – Вы их в лицо знаете? Опознать сможете?
Мать Мишки девочку хорошо знала, ее взрослости и прямолинейности она не удивилась.
– Был такой один студент из бывших зажиточных крестьян. Бандит страшный, все любил повторять слова Луначарского, что он-де тот тип хулигана, который полезен революции. Сейчас уже остепенился – председатель союза жилищного товарищества Баумановского района, отрастил усы, как у Сталина, – никто про него не скажет, что убийца. В квартире соседа живет. Убил и живет себе так, словно ничего не случилось.
– На Мишку он напал? – сузила глаза Майка.
– Нет, какие-то другие. Там в общей свалке и из нашего дома, говорят, кто-то был, много с фабрики, грузчики с вокзалов – как раз расходились по домам. Михэли ничего не помнит: ни с чего все началось, ни как его ударили, ни кто. Всю ночь пролежал во дворе с проломленной головой, утром баба Дося, дворничиха наша, обнаружила. Еще бы чуть-чуть… – она скривилась, спрятав лицо в свисающий конец своего цветастого платка. – И не стало бы моего старшего сына. Что я буду делать одна с пятью маленькими?
Тут произошло совершенно неожиданное.
Мишка, все это время сидевший молча, вцепившись нервными пальцами в край постели, застонал, потом зарычал и, извернувшись, как человек, пытающийся прорвать блокаду на пути, бросился к дверям. Там стоял Коля.
И Майка не сразу поняла, что Мишка целился в него. Вцепился в красный галстук одной рукой, другой с силой дал ему в живот, отчего Коля согнулся пополам и начал заваливаться в переднюю. Ася взвизгнула, мать Мишки быстро сообразила оттянуть сына.
Тот вцепился мертвой хваткой в галстук бывшего одноклассника и дергал его из стороны в сторону, впрочем, слабея и не нанося тому никаких новых ударов, а тихо и утробно рыча:
– Предатель, предатель, предатель…
Ася пришла на помощь матери Мишки, и обе женщины оттащили мальчика к кровати. Он плюхнулся на постель, зажал обеими руками рот и едва успел нагнуться к жестяному тазу, как его стало выворачивать наизнанку.
– Михэли, да что ты? Что ты делаешь? – причитала мать, придерживая таз и сына за плечо. – Что о тебе подумают… из Института судебной экспертизы… что же теперь о тебе скажут?.. Ну как ты мог!
Коля почти сразу же дернул на лестничную площадку. Майка бросила короткий взгляд на Асю, не знавшую, с какой стороны начать оказывать помощь, и поспешила за Колей.
Тот сбежал на первый этаж и, прислонившись спиной к стене, закрыл лицо руками.
– Вот знала же, что-то такое ты скрываешь, – злобно прошипела Майка, встав к нему вплотную и уперев руки в бока. – Почему он предателем тебя зовет? Ты это его кирпичом, что ли, огрел?
Коля медленно опустил руки, и Майка увидела его белое лицо со стиснутыми губами.
– Ненавидь меня и презирай! – беззвучно произнес он. – Но да. Это я его ударил. Я!
– За что? За контрреволюционные высказывания?
– Ни за что. Он не выкрикивал никаких контрреволюционных слов и вообще просто мимо проходил…
Несколько долгих секунд Майка гипнотизировала мальчика напряженным взглядом.
– Не ожидала от тебя такого, – вымолвила наконец она.
– Я тебе сказать пытался… Ты же со своими уравнениями… Я повинюсь! – он было протянул ей ладонь, будто хотел мириться, но Майка отшатнулась назад, скрестив руки, посмотрела на протянутые пальцы с гримасой презрения.
– Еще как повинишься!
– Не суди, прежде не… Его все равно стукнули бы! Еще хуже – калекой бы сделали, убили. Я специально его не сильно. Видишь – он ведь в сознании, все помнит. Я повинюсь! Вот сейчас соберусь с духом и пойду у него и его матери прощения просить…
– Никогда бы не подумала, что услышу от тебя такие слова, – ужаснулась Майка. – Ты что? В банду вступил?
– Нет! Меня туда насильно втянули, шантажом. Отца и мать зарезать грозились.
– Почему они выбрали тебя? – риторически заметила Майка, невольно представляя незримую банду в виде кучки пиратов, в которой один одноногий, другой однорукий, третий одноглазый – и все в черных треуголках, грязных тельняшках и ухмыляются, оскалив беззубые пасти, как в книжке Чуковского про Бармалея. – Кажется, я начинаю понимать. Тебе всё отказывали из-за неуда по математике в комсомольском значке. Тебе сколько? Шестнадцать когда будет, в декабре? Два года в пионерах ходишь, вот и покатился по наклонной.