Шрифт:
Квинт считал свою жизнь апологией серости. На протяжении многих лет в ней не обнаруживалось ничего, заслуживающего внимания – ни чужого, ни его собственного. Он коптил небо строго в отведенных для этого судьбой местах: по будням – на маленьком заводике, где работал технологом (по девять часов в день его слух бесплатно услаждала злобная и подлинная индустриальная музыка в исполнении металлорежущих станков и зудящее пение стружки), по выходным и по ночам – в квартире многоэтажки, торчавшей на окраине города, с видом на грандиозную мусоросжигательную печь, которая навевала бесформенные мысли о концлагере и вполне реальный дым. В этом дыме, уплывающем в никуда, угадывалась не только его сгоревшая молодость; он мог бы показать желающим еще по крайней
В иные дни он, случалось, коротал вечера в бильярдной под перестук шаров и тихий интеллигентный мат, и совсем уж редко его заносило в местный театр, где Квинт никак не мог решить, что хуже – неизбежное клеймо провинциализма или снобизм заезжих столичных штучек.
При этом он вполне осознавал, что жизнь бывает и хуже. Намного хуже. С возрастом он научился ценить то, что имел. Обывательский комфорт – совсем не плохая штука, особенно когда возвращаешься из холодной сырой темноты.
Друзей-приятелей у него не было. Постоянной подружки – тоже. При зарождении каждого нового романа он почему-то заранее знал, что это ненадолго. Убийственное начало для прочных отношений, не правда ли? Книги заменяли Квинту почти все. И почти всех. С ними ему было как-то спокойнее, чем с людьми – с живыми людьми, конечно. Квинт частенько жалел о том, что некоторых типов нельзя свести к набору букв, спрятав их между страницами. В конце концов, плохую книгу всегда можно было отложить или выбросить в мусорное ведро. Затем она превращалась в дым, который плыл над западной окраиной и временами застилал даль.
Хорошие книги, хорошая музыка вызывали у Квинта двойственное чувство. С одной стороны, в них была тайна и запредельность, в которые ему не дано было проникнуть, с другой, он испытывал горечь и сожаление – нечто похожее на детскую обиду, когда понимаешь, что всего лишь еще раз побывал в Диснейленде для взрослых, позволил воображению вдоволь поиздеваться над собой, застрявшим в тупом углу реальности.
И все-таки Квинт не мог и двух дней прожить без очередной дозы интеллектуального наркотика. Компьютеры, интернет, аудиокниги и прочие современные игрушки его не увлекали. Он признавал лишь добрые старые прошитые томики, в которых находил подтверждение тому, что по большому счету ничего не меняется, а значит, черпал утешение, разделяемое всеми, не оставляющими следа.
На тряпки и еду он тратил мало, поэтому у него всегда водилась лишняя сотня в кармане. Вместо того чтобы пропивать излишки образования, как это делали многие из его ровесников – и может быть, поступали мудро (разве Хайям не твердил о том же?) – Квинт предпочитал покупать книги. Страсть, ошибки, устремления и, самое главное, понимание в одном флаконе. Если вдуматься, перечисленное обходилось ему совсем дешево. Только иногда он спрашивал себя, глядя вслед уходящему поезду: где же его собственная жизнь?
В книжном магазинчике с незамысловатым названием «ВООКашка» была продавщица по имени Маргарита, с которой у Квинта установились приятельские отношения, основанные исключительно на схожих литературных пристрастиях. Марго много курила, поглощала кофе в непостижимых количествах и была поведена на теме смерти. Какой-то злой шутник из заезжего балагана однажды сказал ей, что она умрет молодой. Предсказание стало чем-то вроде раковой опухоли. Возможно, оно не убивало ее медленно (или быстро – как посмотреть), но во всяком случае сильно затемняло горизонт. Порой Квинту начинало казаться, что в голове у Маргариты тикает часовой механизм и вот-вот эту тощую девицу с преждевременно посеревшим лицом размажет взрывом по стенам, стеллажам и книгам. Впрочем, впечатление бывало секундным, а до и после они могли мило и откровенно беседовать о чем угодно. В том числе и об адских машинках в мозгах некоторых людей. И о смерти, конечно, тоже.
Эти беседы нередко затягивались на несколько часов. Квинт имел обыкновение заходить в «ВООКашку» вечером, незадолго до закрытия. У него оставалось
Пару раз они засиживались далеко за полночь, а однажды даже провели подобным образом Новогоднюю ночь. Когда Квинт возвращался домой, он чувствовал все тот же холод самоотчуждения. Оба были одиноки, но это их не сблизило по-настоящему. Квинта она не возбуждала. Возможно, что-то отталкивало его на подсознательном уровне. Они обсудили и это – запретных тем у них не было. Квинт понимал, что, вероятно, и сам отмечен таким же невидимым клеймом. Другие люди садились с ним рядом лишь тогда, когда не оставалось других вариантов, да и он с трудом выдерживал компанию подавляющего большинства себе подобных. Зато калеки, собаки и кошки ничего не имели против него. Маргарита, кстати, держала дома тритона.
В общем, их не тянуло друг к другу, если не считать потребности в эпизодических бесполых отношениях. В некотором смысле разговоры в задней комнате магазина были трепом идеальных читателей, не отягощенных попытками выставить себя в выгодном свете и преуспеть на поприще самоутверждения. Впрочем, иногда они подолгу молчали, глядя на догорающие свечи или на догорающую вечернюю зарю – в зависимости от времени года.
Казалось, так и будет и впредь, по крайней мере ни Квинт, ни Марго не захотели бы ничего менять по своей воле. Инстинкт подсказывал, что серая жизнь имеет огромный запас устойчивости – в подавляющем большинстве случаев. Но не всегда. Равновесие было нарушено в последнюю субботу октября.
Квинт появился в «ВООКашке», имея при себе бутылку сухого вина и твердое намерение обеспечить себя чтивом на грядущий выходной. Заметив три-четыре фигуры между стеллажами, он поприветствовал Маргариту издали. В ответ она предъявила ему улыбку с сильно смещенным центром тяжести. Марго перешла на толстые сигары. У Квинта это вызвало предположения в духе папаши Фрейда, которые он решил пока оставить при себе. Он двинулся вдоль стеллажей, высматривая добычу, а Маргарита тем временем обслуживала крупногабаритную даму, покупавшую всего «Гарри Поттера».
Находясь в свободном поиске, Квинт вполне доверял своей интуиции. Она его редко подводила. Он почти не глядел на обложки и никогда не читал аннотаций. Блуждающая правая рука сама обнаруживала цель. Квинту оставалось лишь следовать игре, об истинных правилах которой он имел самое смутное понятие.
В тот вечер, совершая обычный ритуал, он наткнулся на «Эхо проклятия», открыл книгу на первой странице и понял, что воскресенье не пропадет зря. Прихватив с собой еще и DVD с энциклопедией средневековой японской живописи, Квинт направился к кассе. Марго уже выпроводила толстуху и теперь сквозь зубы отвечала молодому человеку, который, похоже, не знал, чего хочет. Квинт подождал в сторонке, глядя через витринное стекло на улицу. Там скользила неясная череда теней, как будто ад уже наступил, поднялся подобно темному континенту из глубин тотальной летаргии – тяжелый мутный сон, завоевавший явь без единого звука. Электрический свет был последней надеждой существ, навеки утративших звезды…
Звякнул колокольчик над дверью. Юнец удалился. Квинт ринулся на свой обитаемый остров, ощутив желание поскорее переместить вино из бутылки в желудок, но на полпути его остановила Марго.
– Сегодня смываюсь раньше, – сказала она, надевая плащ, и быстро пересчитала деньги в кошельке.
– Ладно.
Он не сильно огорчился. У него уже было все, чтобы хорошо провести этот вечер.
– На, прочти, если интересно. – Уже возле двери Марго сунула ему какую-то карточку, размером чуть больше обыкновенной визитки, а сама занялась сигнализацией.