Дом на задворках вселенной
Шрифт:
За окном в черноте как-то лениво и равномерно падал снег, так что в конце концов, глядя на него, начинало казаться, что это не он летит, а ты воспаряешь вверх, в бархатистое темное небо…
В комнате по-прежнему царил беспорядок. Закутавшись в одеяло, я придвинул кресло к журнальному столику и сел. В пачке оставалось еще две сигареты, и я закурил.
Все предметы снова отодвинулись и сделались неестественно маленькими, как если бы кто-то вдруг перевернул перед тобой бинокль другой стороной.
Наверху, у соседей, раздавались голоса. Поочередно – мужской и женский. Опять ругались. Эти приглушенные,
Через некоторое время голоса смолкли, и воцарилась тишина. Будто голову ватой обложили. Или как если бы из-под стеклянного колпака выкачали воздух и пытались потом что-то сказать. Только ничего не выходит: не слышно. Опыт еще такой был. Под стеклянный колпак сажают мышь, засекают время и начинают смотреть, что получится. Помню, мы даже делали такой. Одна мышь задохнулась, а другая нет: мы к ней поставили цветок в горшке, поэтому она и выжила. Мы записали вывод в тетради, а ту, первую, потом выбросили в мусоропровод. Я выбросил, отняв ее у какого-то придурка, который ходил с ней, держа за хвост, и пугал девиц, суя им под нос.
Я подошел к окну. Снег в свете фонарей, казавшихся через оконное стекло звездами с длинными острыми лучами, отливал темно-синим и был неподвижен. Где-то вдалеке, в лабиринте домов, светилось два или три окна. Несколько раз оттуда, из темноты, делаясь то тише, то громче, доносился голос, горланящий песню. В небе, не мигая, застыли звезды, как брызги волн внезапно оледеневшего моря. Трещал оконным стеклом ветер, гоняя по небу клочья облаков.
Я почему-то вспомнил, как у деда в деревне жил паук. Такой здоровый черный паук. В чулане. Там почти всегда было темно. А паук сплел себе огромную паутину, на которой неподвижно висел, пока в его сеть не попадалась какая-нибудь добыча. Дед его время от времени подкармливал. Раз в неделю или две дед смахивал большую часть паутины веником, чтобы пауку было чем заниматься. И он снова плел, а в промежутках висел где-нибудь в самом темном углу и ждал, не изменится ли под лапами натяжение нитей, возвещая, что в сети попалась добыча. Чулан был старый, и летом в нем было пыльно и душно. Осенью там всегда стояла сырость и пахло гнилыми досками. А паук все ткал паутину и висел, поджидая того, кто попадется в его сеть. Потому что пауки не чувствуют запаха. Им на это наплевать.
Мне было тогда шесть лет, и я страшно боялся этого паука. В чулане всегда было темно, и когда я не слушался, меня пугали, что запрут в чулан и паук съест меня. Один раз я видел, как он расправился с мухой, попавшей к нему в сеть. Мне тогда еще показалось, что он смотрит на меня. Я сказал об этом деду, но тот ответил, что этого не может быть, так как паук слепой, и что вообще все пауки слепые. Может быть.
Когда дед умер, бабка перебралась к нам, а дом снесли: очень уж он был старый.
На похороны меня не брали, так как боялись, что я испугаюсь покойника.
Помню после, когда в дом вдруг пришло много незнакомых людей. Они долго о чем-то говорили, потом ели и пили. Мать тогда сказала, что это поминки. Мне очень понравилось это слово: оно почему-то напоминало мне картофельное пюре, и я на разные лады повторял его.
Потом я вдруг вспомнил о пауке. Он был, конечно, в чулане.
Незаметно взяв со стола ломоть хлеба, я сполз со скамьи и, пробравшись среди частокола ног под столом, пошел к чулану. Но чулан был закрыт.
Я посмотрел в замочную скважину – там была пустота.
«Слушай, – сказал я тогда ему, – не грусти. У нас поминки, и всем весело. Я тебе принес поесть. Пусть у тебя тоже будут поминки. Ты ведь меня не съешь, потому что я большой, а ты маленький, и я не помещусь у тебя в животе. Они это просто так говорили, чтобы я слушался… На, ешь…» – говорил я ему и, кроша хлеб, совал в замочную скважину…
Потом дом снесли. Мне было очень интересно, куда делся паук, и я несколько раз спрашивал маму об этом. Но она говорила, что ей некогда заниматься глупостями и что лучше бы я учил буквы и вообще готовился к поступлению в школу.
А о пауке я так ничего и не узнал. «Наверное, – решил я тогда, – он ушел туда, где много пауков. Таких же, как он. И теперь они все вместе плетут свои сети, и ему не так грустно и одиноко, как в чулане».
А от дома ничего не осталось. На его месте построили птицеферму.
Странно, почему именно это мне вдруг вспомнилось? Почему паук? Вот ведь тоже мерзость какая!
Я прислушался. В туалете тихо шумела вода, мерно отбивали ход времени часы.
Встав, я пошел в кухню, опять принялся пить воду из чайника.
Внезапно я понял, почему мне на ум пришел этот паук. Я вспомнил, что мне снилось. Вся картина вдруг снова отчетливо предстала передо мной.
Я сижу в кабаке. Самый настоящий притон. Свет режет глаза. Кругом дым и смрад. У сцены мельтешат какие-то разухабистые девицы с пышными формами, но почему-то без лиц. Хрипит музыка негром на саксофоне, шныряют подозрительные личности разного вида. Вокруг все жрут и пьют. Отовсюду лезут перекошенные смехом рожи, но отчего-то без звука. Один толстый перегнулся через стол и ну лапает безликую девицу. Той приятно, и она хихикает. Руки у него мягкие и липкие, а вместо головы я вдруг увидел какой-то неправдоподобно огромный губастый лоснящийся рот. Грудастые девки заводят вокруг него хороводы, тот хохочет и хлопает потными и липкими руками их по задницам.
В углу одиноко и страшно. Вдруг появляется этот потный с липкими руками, в которых держит поднос. Оказывается, официант. Он улыбается, потом ставит на стол огромную лохань с едой и уходит.
– Это мне? – кричу я ему вслед, но он только смеется.
Двери открыты. На улице идет дождь, а на пороге стоит Сосед. Он бледный и, как всегда, усталый. Наверное, от него снова ушла жена. Он подходит к столу, где сидит толстый и липкий с девками, и спрашивает:
– Вы не видели мою запонку?