Дом одинокого молодого человека: Французские писатели о молодежи
Шрифт:
— Я работал.
Он показал на стол, заваленный бумагами, досье, книгами. Тереза подошла к столу. Она не посмела прикоснуться к страницам диссертации, даже прочитать те, что лежали перед глазами.
— Бедная женщина, — сказала она.
Это робкое восклицание, видно, привело Кристиана в ярость. У Терезы слезы выступили на глазах.
— Я теперь и слова не могу сказать, чтобы не вызвать твое раздражение.
Кристиан посмотрел на нее так, словно оценивал ее. Наконец он разразился сентенцией, и с первых же слов Тереза почувствовала, что он обдумал их давно, что не раз сдерживал себя и уж коли начал, пойдет до конца, — так набрасываются на жертву.
— И когда ты наконец
— Если это тебя раздражает, я больше не буду об этом говорить.
— Так вот я тебе скажу раз и навсегда. Моя диссертация…
Он произнес эти несколько слогов торжественно; мысль, что он наконец заговорит с ней о своей работе, чуть приободрила молодую женщину.
— Я пишу диссертацию о сценариях «Мадам Бовари». Так Флобер называл свои черновики, свои разработки.
Он схватил книгу, которая почти что сама раскрылась на страницах, размеченных карандашом, где отдельные фразы были подчеркнуты.
— Папаша Флобер нацарапал свою историю стилистически совершенно. Это не помешало ему предстать перед судом за оскорбление общественной морали. Вообрази, если бы императорский адвокат Пинар читал сценарии! В них жена Шарля Бовари не буржуазна, которую психическое возбуждение привело к адюльтеру, а просто-напросто нимфоманка. Насчет прогулки верхом, когда впервые «она теряет голову», как сказано в романе, в сценарии — черным по белому: «описать жест Родольфа, который гладит ее зад одной рукой и обнимает за талию — другой…» И еще: «Раздосадованный Родольф обзывает ее шлюхой, мучает ее до полусмерти, а ей только этого и надо». А по поводу свиданий в саду: «Ее глубоко непристойная манера предаваться любви». В Руане, с Леоном, после свидания в театре, резюме — красноречивее некуда: «Свидание, назначенное заранее, чтобы переспать».
Кристиан сыпал цитатами, которые звучали как пощечины.
— А ее возвращения! «Вечерние возвращения, отъезды из Руана, ноги дрожали от любви, слез и шампанского».
Тереза стояла посреди комнаты, опустив руки, словно оглушенный ударом боксер, который уже и не думает защищаться.
— Постой, ты не читала похлестче! Вот блестящее резюме ее отношений с Родольфом: «Родольф — Лес — Порнография — Чудовищная — Тошнотворная — Родольф уходит».
— Ты меня ненавидишь.
— Да нет.
Он подошел к ней и обнял. Попытался подтолкнуть к дивану, но она воспротивилась. Он гладил ее бедра, грудь, чтобы разжечь, по напрасно. Она ушла в слезах. На улице лило как из ведра, и у нее не хватило мужества пойти на кладбище. Она повторяла имя любовника: «О Кристиан, Кристиан…»
В тот же вечер муж сказал ей:
— Ты спала с Обургуэном.
Она опустила голову, тряхнула ею, разумеется, не и знак отрицания. Скорее она хотела сказать, что не понимала, почему все так получилось, почему столько горя обрушилось на нее.
— Ты воображала, что можно заниматься такими вещами и об этом никто не узнает!
Он добавил, что она может убираться. Он подаст на развод.
— Ты не хочешь простить меня? — спросила она.
— Нет. Ты принимала меня за дурака. Я был недостаточно хорош для тебя. Тебе понадобился учителишка!
Он постелил себе в комнате для гостей. На следующее утро супруги встретились, как обычно, на кухне. Тереза приготовила завтрак. Она убедилась, что Рене намерения не изменил.
— Сегодня я уеду, — сказала она. — Пока ты на работе.
— Пойдешь в банк?
— Банк… — промолвила она и сделала неопределенное движение.
Он
— Дождь.
— Почему ты говоришь — дождь?
— Чтобы что-то сказать.
— Может, ты хочешь, чтобы я подождала с отъездом, пока дождь не кончится?
— В Нормандии пришлось бы долго ждать. Тебе-то ведь это не мешало шляться.
За утро Тереза собрала чемодан. Вышла она не через улицу, а через сад. Позади, как в романе, текла река. Вот так возвращалась Эмма Бовари в испачканной грязью юбке, шла по полям, срезая путь. Она оставила чемодан и какое-то время брела навстречу течению. Когда найдется более подходящее место, она погрузится в воду. Она так и не научилась плавать и была уверена, что не выплывет.
Вдруг она вспомнила, что речушка, протекавшая через Ри, называлась Кревон.
Мужество оставило ее. Плача, она добралась до деревни. Поднялась по главной улице до автобусной остановки на Руан. Ждала более часа. Когда исчезли из вида последние дома и автобус покатился посреди пастбищ, она поняла, что потеряла все, даже надежду на то, чтобы умереть, как Дельфина, как Эмма.
Ален Надо
ИСКУШЕНИЕ ПЬЕРА ВИЛЬКЬЕ
В тот вечер Пьер Вилькье вернулся к себе совершенно измученный. Сил у него хватило только на то, чтобы упасть в большое кресло в гостиной около печки. Небо в этот послеполуденный час быстро потемнело, стало матовым и свинцовым. Облака, которые обычно в этой долине беспорядочно теснили друг друга, оживляя ее пейзажи, на сей раз сгрудились и застыли. Только Рона совсем рядом по-прежнему катила свои воды, тяжелые и бурные, омывая гранитный выступ с развалинами феодального замка, угрожая ниже по течению затопить виноградники на берегу, если бы внезапное возвращение холодов не прекратило лившие в последние дни дожди. К счастью, прежде чем выйти за покупками, Мари позаботилась доверху наложить дров в чугунную печку, от которой по всему дому, в том числе и верхнему этажу, распространялось ровное тепло. Сквозь полуоткрытую, в мелких квадратиках стекол дверь кухни время от времени до него долетал легкий запах капустного супа и лука-порея.
Пьер Вилькье ногой затолкал подальше с глаз свой старый портфель, снял, скомкал и швырнул в угол жилетку и отправился надеть свой старый халат. В самом деле, этот последний день в коллеже был выше человеческих сил — настоящий ад. На этот раз его ученики перешли все границы. Раньше, стоило ему лишь перешагнуть за порог, он заставлял себя тотчас выбросить из головы это место и забыть все. Но вот уже некоторое время навязчивый запах коллежа, пропитавший даже одежду, преследовал Пьера; и самое ужасное было в том, что ему никак не удавалось избавиться от недовольства самим собой, того тягостного ощущения, что он больше не на высоте положения, что все катится само по себе. Эта мысль одновременно преследовала и парализовала его, и так день ото дня, и, чтобы найти в себе силы избавиться от нее, он, возвращаясь привычным кружным маршрутом по берегу, сверх всякой меры удлинил свой путь домой. Хотя приходилось проделывать многие километры пешком, эти прогулки у воды, по грязным рытвинам и волокам, успокаивали его. Тем более что в этом месте, где сужалась река, а ветры то и дело налетали порывами, можно было вдыхать и на полную грудь насыщаться воздухом дальних краев, дожидаясь, пока первые капли дождя расплющатся о лицо. В другие дни, когда погода бывала получше, он садился на каменную скамью под липой, у лестницы, где начинались первые булыжники набережной, и там, наедине с рекой, убеждал себя, что освобождался от груза всяческих мыслей.