Дом паука

Боулз Пол

Разговоры в кафе, хотя и избегали сегодняшних событий, были громче и оживленней обычного. Многие, выжидая, стояли у выходивших на улицу окон. Когда Амару принесли заказ, он пробормотал «Бисмилла» и жадно набросился на еду, подбирая почти жидкий салат маленькими кусочками хлеба. Потом еще какое-то время посидел за столиком, снедаемый растущим волнением: оно волнами поднималось у него в груди, так что он непроизвольно барабанил пальцами по скамье и столу и ерзал на месте. Игроки в домино время от времени отрывались от своего занятия, глядели на него, но ничего не говорили. Впрочем, даже если бы они и сделали ему замечание, он бы не обратил на это внимания. Слишком важным и славным был сегодняшний день, с каждой минутой Амар все сильнее чувствовал это. Торжество или скорбь он предвещал — было неважно; главное, что день особенный, и прожить его тоже следовало необычно.

Внезапно Амар принял важное решение: перебраться отсюда и выпить чаю в кафе «Беркан», которое находилось за городскими стенами, у автобусной остановки. Правда, Бенани предупреждал его, чтобы он не выходил за городскую черту, но, в конце концов, Бенани был ему не отец. Он подозвал мальчика, пожаловался на еду, отказался платить, потом расплатился, пошутил с хозяином и вышел, улыбаясь. На улице стояла страшная жара, демонстранты по-прежнему не показывались. Амар медленно подошел к большим воротам и, пройдя под главной аркой, очутился в мире автомобильных гудков и выхлопных

газов. Столько полицейских сразу ему еще не приходилось видеть, они оцепили площадь, выстроились вдоль стен, вокруг зала ожидания автобусной станции, перед аптекой де-ла-Викгуар и дальше по дороге, насколько хватал глаз, — их было намного больше, чем в тот год, когда султан приезжал с визитом. Зрелище получилось красивое, и Амар ни чуточки не пожалел, что рискнул-таки выйти из медины. Конечно, все они были враги — Амар об этом не забывал, — но, плотным кольцом окружившие площадь, они выглядели поразительно впечатляюще в своей униформе, с оружием разных марок, каких ему не доводилось видеть раньше. На это стоило посмотреть.

Кафе «Беркан», недавно открывшееся заведение, притулилось между крепостным валом касбы Бу-Джелуд и одним из речных притоков. Вход находился за узким деревянным мостиком, но значительная часть столиков была расставлена и по эту сторону, под нежными, тянущимися вверх ветвями перечных деревьев. Сегодня, впрочем, столики не выставили, и на месте, которое они обычно занимали, расположились несколько полицейских, явно довольных тем, что можно пристроиться в жидкой пыльной тени деревьев, пронизанной солнечными лучами. Амар приготовился к тому, что его остановят, как только он приблизится к мостику, а, может, снова обыщут или запретят перейти на другую сторону, точно это была граница, но полицейские даже не обратили на него внимания.

По контрасту с тем местом, откуда он пришел, в кафе было почти безлюдно, и немногие сидевшие за столиками посетители разговаривали тихо, чуть ли не шепотом, а то и вообще молчали. Амар быстро сообразил: это потому, что они понимают, что кафе находится за стеной, а значит, здесь они куда меньше защищены от неожиданностей, которые несет с собой этот странный день. Ну и, конечно, нельзя было не учесть, что сидящие возле окон и двери постоянно видят перед собой непроизвольно призывающие к порядку фигуры полицейских. В кафе было несколько залов: окна всех, кроме одного, выходили на реку, так что плевок или брошенный из окна окурок тут же уносило течение. Одно помещение, в задней пристройке, резко отличалось от остальных: оно было обращено не к северу, а к югу и востоку, и видны из него были лишь кусок массивной стены, да квадратный бассейн. Бассейн был неглубокий — метр, не более, — и вода в нем не застаивалась, так как он соединялся с рекой прорытым под кафе каналом. Хозяин хотел, чтобы вокруг росли бамбук и ирисы, а по воде плавали кувшинки; в пору, когда кафе строилось, это казалось такой замечательной идеей, что хозяин даже расщедрился на цемент для бассейна. Но когда заведение открылось, он позабыл о своем намерении, и теперь водоем обрамляли только чахлые сорняки, не погибшие совсем из-за близости воды, но прибитые к земле пылью, постоянно летевшей с площади. Амар решил выбрать именно этот, маленький зал: он был самый спокойный, да и гладкая поверхность воды в бассейне выглядела необычно и привлекательно; что-что, а стремительные потоки в Фесе не были редкостью.

Амар точно знал, какой ему нужен столик — за дверью, рядом с окном, в стороне от других. Частенько, в те дни, когда Амар не работал, он приходил сюда и сидел почти целый день, убаюканный доносившимися из других залов музыкой и разноголосым шумом, и, доведенный до состояния какого-то смутного, неопределимого восторга, не отрывал глаз от крошечного озерца за окном. Это было то счастливое состояние, в которое его соотечественники впадали с такой легкостью — достаточно было просто отключиться от докучных дел, и любой пейзаж — море, река, фонтан — словом, все, что, привлекая глаз, не занимало мыслей, помогало поддерживать его. Это была изнанка видимого мира, где размышление подменяет собою необходимость действия, а покой, который все сущее ищет в смерти, мимолетно является в обличье наслаждения, убеждая душу в том, что тихая гавань совершенства все-таки достижима. Частности торговой жизни и личные финансовые заботы, прорезавшие, подобно метеорам, небеса этого внутреннего космоса, лишь придавали ему еще больший размах и подчеркивали его глубину, не тревожа запредельной безмятежности.

Пройдя первые два зала кафе, Амар вошел в маленький, задний и с облегчением вздохнул, обнаружив, что столик свободен. В помещении вообще никого не было, и он решил, что выпьет здесь стакан чая, а потом переберется в более людный зал. Это была небольшая церемония, которую он выдумал на ходу, так как само ощущение сегодняшнего дня требовало ритуала. Когда он будет расплачиваться за чай, он разменяет двадцать риалов, найденные утром на улице. В глазах Аллаха, решил Амар, это будет, пожалуй, самый достойный способ потратить деньги.

Сегодня, когда не слышно было ни привычной невнятицы голосов, ни назойливого радио (электричество так и не включили), задняя комнатка напоминала не укромный уголок, а темницу. До Амара доносилось пыхтенье автобусов, вхолостую гонявших свои моторы на площади. Он заказал чай. Пока он ждал, по кафе прошел мальчик, неся большой поднос со сладостями, и на мгновение заглянул в дверь. По какой-то не ясной причине — потому ли, что мальчик смутно напомнил ему приятеля, который подвозил его на своем велосипеде, или, быть может, потому что в большом зале показался мужчина, которого он встречал в других кафе, где тот тайно продавал небольшие порции кифа, Амар вспомнил тот день, когда он решил убежать. Всякий раз, вспоминая тот случай, он чувствовал неугасимое желание мести. В то же время понимал, что никогда и пальцем не тронет Мустафу — во всяком случае, не обидит его больше, чем обидел его брат. Тут надо было поступить как-то иначе. Волею Аллаха Мустафа появился на свет первым. А, следовательно, его долг при встречах с братом состоял в том, чтобы возместить это превосходство избытком доброты. Мустафа никогда не понимал этого, напротив, он использовал свое положение как настоящий тиран, постоянно стараясь принудить Амара к новым жертвам. Несправедливость могло искупить только соответствующее возмездие. Амар встал и заглянул в соседний зал: торговец кифом разговаривал с кем-то в углу у окна. Ему приходилось быть чрезвычайно осторожным, чтобы не ошибиться в клиенте и не попасть в руки переодетого полицейского агента. Все знали, что французы запрещали торговлю кифом в надежде приучить мусульман к спиртному, правительство получало бы от этого огромные доходы. То, что религия воспрещала мусульманам употреблять алкоголь, их, естественно, не интересовало, они всегда готовы были приветствовать тех, кто нарушал законы ислама и наказывать тех, кто им следовал.

И тут произошло нечто странное: двое назареев, мужчина и женщина, перейдя через мостик, вошли в большой зал. Минуту спустя они появились во втором зале, беззастенчиво разглядывая столики, выбирая, где бы им сесть. На мгновение показалось, что один столик им приглянулся, но женщина что-то вполголоса сказала мужчине, и тот подошел к дверям, у которых стоял Амар, и заглянул в маленькую зальцу. Он выглянул из окна; похоже, что вид с бассейном понравился ему, и он

решил привести сюда и женщину. Амар поскорее вернулся за свой столик, испугавшись, что они могут выбрать именно его. Кауаджи принес ему чай. Когда он уже выходил, мужчина окликнул его на арабском и заказал два чая и два кабрхозеля. Пристальнее приглядевшись к мужчине, Амар решил, что тот не француз, и в груди у него тут же поднялась волна ненависти; впрочем, она быстро отступила, сменившись разочарованием и смесью безразличия с любопытством. Сообразив, что мужчина и женщина заметили его любопытство, он моментально отвернулся к окну и стал медленно прихлебывать чай. Немного погодя, он снова взглянул на них. Они негромко разговаривали, то и дело перебивая друг друга и улыбаясь. Женщина явно была самой низкопробной проституткой: слишком уж открыты были ее руки и плечи, слишком глубоким — вырез на платье. Словно чтобы подтвердить вынесенный Амаром приговор, она достала из сумочки маленький портсигар и, зажав сигарету, в уголке губ, стала ждать, пока мужчина не даст ей огня. Амар был поражен ее развязным поведением. Даже француженки из Виль Нувель в своих непотребных платьях и со своими полупристойными манерами не заходили так далеко. И даже самая презренная проститутка никогда не позволила бы себе так обгореть на солнце. Этой женщине явно приходилось работать в поле: кожа ее была сплошь смуглой от загара. Однако она сидела здесь, в кафе, и на руках у нее позвякивали золотые браслеты. Интуиция подсказала Амару, что он недооценил ее. Возможно, она вообще не знала, что такое полевые работы, а просто какой-то несчастливый поворот судьбы заставил ее долго бродить под солнцем, и теперь ей было стыдно, и она хотела укрыться от людских глаз, пока загар не сойдет, — вот почему и выбрала пустую заднюю комнату. Если это так, ей вряд ли приятно, что он на нее уставился. Поэтому он усердно прихлебывал чай и, не отрываясь, глядел в окно. Немного погодя, он снова встал и выглянул в соседний зал — проверить, там ли еще продавец кифа. Тот сидел за столиком, явно по приглашению клиента, и пил из стакана чай. Амар подошел и заговорил с ним. Мужчина кивнул, сунул ему в руку маленький бумажный пакетик. Амар расплатился, вернулся за свой столик и снова принялся исподтишка подглядывать за двумя туристами. (Раз уж они не французы, их приходилось отнести к этой категории.) Какие необычные люди, думал Амар: самые иностранные из всех иностранцев, каких ему приходилось видеть. Необычной была их одежда, не похожими на привычные были их лица, они постоянно смеялись, хотя явно не были пьяны, но самым необъяснимым показалось Амару то, что, хотя, судя по мелким признакам, по которым только и можно судить о подобных вещах, они нравились друг другу, мужчина ни разу не взял свою спутницу за руку, не наклонился, чтобы коснуться ее или вдохнуть запах ее духов, равно как и женщина, несмотря на свое во всех прочих отношениях беззастенчивое поведение, сидела, опустив глаза, и ни разу не посмотрела на мужчину в упор. Она держалась так, словно оба они были одного пола. В то же время Амар угадывал повисшее между ними в воздухе напряжение, и это казалось ему важнее их внешнего безразличия — возможно, напускного. Амар видел немало французских пар, и хотя их представления о том, что допустимо делать на людях, подразумевали некоторые вольности, немыслимые для мусульман, принципиально они все же не отличались: в поведении французов не было вопиющих несоответствий. Но эта пара казалась ему совершенно непостижимой.

Кончив пить чай, он решил выйти и немного побродить вокруг пруда, но маленькая дверь давно не открывалась, и засов заржавел. В конце концов, ему все же удалось открыть дверь, выбив засов камнем, лежавшим тут же, в углу — возможно, именно для этой надобности. Он открыл дверь, порвав затянувшую ее паутину, и вышел. В неподвижном воздухе между кафе и высокой городской стеной солнце жгло до боли, и бассейн, как некое зловещее зеркало, отражал ослепительно белый свет. Встав на колени, Амар попробовал воду: она была почти горячей. Стрекоза скользнула слишком близко к поверхности и замочила крылышки; отчаянно извиваясь, она пыталась снова взлететь. Какое-то время Амар с интересом наблюдал за ней, потом ему стало жалко обреченное существо, и, как можно выше закатав брюки, он спустился в бассейн. Он оказался глубже, чем казалось: вода доходила Амару почти до колен. Дно было неприятно склизким, но Амар сделал несколько шагов, подвел ладонь под стрекозу и поднял ее. Стоя в воде, он смотрел на нее и ухмылялся — ему казалось, что два огромных глаза тоже разглядывают его. Быть может, с благодарностью. «Воистину велики дела Аллаха», — шепнул он. Не успело солнце подсушить ее крылышки, как стрекоза пошевелила ими и, внезапно взмыв в воздух, улетела в сторону крепостных стен. Выбравшись из бассейна, Амар опустил и выжал брючины. Потом сел на край бассейна сушиться. Ему показалось, что издалека, паря над крышами пропыленного города, до него доносится шум человеческих голосов. Но звуки раздавались где-то очень далеко и больше походили на завывания ветра, дующего в дверную щель. Если шествие пройдет через Баб Бу-Джелуд, он будет наблюдать из окна большого зала, если же случится стычка, то несколько полицейских непременно пострадают — это ему больше всего хотелось увидеть. Всегда выходило так, что именно мусульман били и убивали, как, например, сегодня у него на глазах, причем били и убивали сами же мусульмане. На мгновение он даже почувствовал прилив запоздалой симпатии к двум мокхозни, тела которых лежали сейчас в переулке рядом с конторами законоведов. Возможно, устраиваясь на службу к французам, они не подозревали, что им придется собирать сведения против своих же соотечественников, а когда обнаружили, было уже слишком поздно: они знали слишком много и быстро попались.

Но в таком случае, продолжал размышлять Амар, их долг был — даже под страхом смерти — отказаться выполнять приказ. Насколько героичнее было бы для них погибнуть мученической смертью от рук французов, чем быть позорно прирезанными, как какие-то животные, а затем — оплеванными и проклятыми своими же собратьями! Амар знал, что мусульманин, павший на поле битвы, направлялся прямиком в рай, но о судьбе предателей он был осведомлен гораздо хуже. Тем не менее, казалось вполне логичным, что они должны были непосредственно подпасть под власть Сатаны. Амар содрогнулся при мысли о том, что ожидает человека, очутившегося в аду. При этом больше всего ужасали не столько муки, сколько то, что они будут длиться вечно, независимо от того, раскаивается жертва или нет. Допустим, человек изменился и всем сердцем страстно устремился к Аллаху. Боль состояла не в том, что тебя вечно поджаривают на вертеле, как мечуи барашка, или отрывают от твоего тела член за членом, как, по уверению друзей свободы, делали французы с мусульманами в Уэд-Земе, а в том, что ты знал: никогда, ни при каких условиях Аллах не явится тебе. Смерть — ничто, думал он, глядя, прищурившись, на слепящее отражение солнца в воде, счастливы те, кому удается умереть со славой — так, чтобы люди никогда об этом не забыли. Амару пришло в голову, что, вероятно, именно поэтому Мохаммед Лалами держался так самодовольно и кичливо вчера: может, он знал, что его брат будет казнен французами. Как-нибудь, подумал он, Мохаммед подстережет его и застанет врасплох, вот это будет настоящая драка. Неплохо было бы, встретив Мохаммеда, подойти к нему, протянуть руку и попросить прощения. Вполне вероятно, Мохаммед и не примет его извинений, но это может смягчить его сердце и подготовить почву для будущего примирения.