Дом паука
Шрифт:
Пусть хоть чем-нибудь займется, подумал он.
Слабый беспорядочный шум снаружи теперь почти полностью заглушался голосами зевак, сидевших в кафе. Они говорили негромко, но в каком-то исступлении, так что никто никого не слышал. К счастью, это полностью их увлекло, и на Стенхэма внимания не обращали. Он почувствовал, что, если предоставит приготовление чая кауаджи, тот снова впадет в летаргию, и потому решил не отходить от официанта, пока чай не будет готов. В маленькое оконце перед ним была видна только центральная часть площади. Сейчас она была пуста, если же в рамке окна и появлялась движущаяся фигура, то это был либо мокхазни,
Теперь там, за стенами, на улицах и в переулках, начнется неторопливая резня, пока последний из обитателей города не доберется хоть до какого-нибудь убежища, а снаружи не останется никого, кроме солдат. Не успел он это подумать, как характер стрельбы изменился: одиночные, разрозненные выстрелы сменились залпами — так взрывается связка шутих. Стенхэм стоял, не отрываясь от окошка, хотя ничего не было видно; это было все равно, что смотреть кинохронику, когда показывают только начало и финал, но не само событие. Даже выстрелы могли быть записью на отдельной звуковой дорожке; с трудом верилось, что винтовки, которые он видел пару минут назад, теперь используют, чтобы убивать людей, и пальба это неподдельная. Если прежде не видел таких жестоких сцен, подумал Стенхэм, они кажутся нереальными, даже если происходят у тебя на глазах.
Он вернулся к нише, где горел огонь, и был приятно удивлен, увидев, что кауаджи уже заварил чай. Когда все было готово, Стенхэм, стараясь держаться как можно ненавязчивее, проследовал за официантом в заднюю комнату. Увидев сидящих за столом, он не знал, досадовать ему или радоваться оттого, что мальчик и Ли увлеклись таинственной двуязычной беседой.
— Выпейте горячего чая, — обратился он к Ли.
Она подняла голову, по лицу ее невозможно было сказать, что она только что плакала.
— Как это мило с вашей стороны, — Ли взяла стакан, но он оказался слишком горячим, и она тут же поставила его на стол. — Действительно они люди прелюбопытные. Этот ребенок успокоил меня за две минуты. Сначала я почувствовала, как он тянет меня за рукав, причем с совершенно неотразимой улыбкой, да еще бормочет что-то на своем смешном языке, но так ласково, так мягко, что мне сразу же стало лучше, вот и все.
— Вот уж действительно странно, — сказал Стенхэм, вспоминая, в каком состоянии был сам мальчик, когда он оставил его. Он повернулся к мальчику и спросил: — О deba lab`es enta? Тебе лучше? Похоже, ты чувствовал себя неважно.
— Нет, мне не было плохо, — решительно ответил мальчик, но на лице его промелькнули одно за другим: стыд, обида и какое-то доверчивое смирение, будто он сдавался на милость Стенхэму, лишь бы тот ничего не сказал Ли о его слабости.
— Когда мы сможем выбраться отсюда? Мы хотим домой, — обратился к нему Стенхэм.
Мальчик покачал головой.
— Пока еще не время выходить на улицу.
— Но леди хочет вернуться в гостиницу.
— Конечно, — мальчик рассмеялся
— Солдаты не узнают? — резко подхватил Стенхэм, интуиция подсказывала ему, что за этими словами крылся двойной смысл, который был ему непонятен. — Что ты имеешь в виду? Chnou bghisti ts'qoulli? [125]
— Разве вы не видели солдат? Я слышал, как они приехали, когда вы готовили чай. Если они узнают, что она здесь; то сломают дверь.
— Но зачем? — спросил Стенхэм, сам понимая, что задает идиотский вопрос.
Мальчик ответил коротко и недвусмысленно.
125
Что ты хотел мне сказать? (араб.)
— Да нет же, — недоверчиво сказал Стенхэм. — Они не могут. Это же французы.
— Какие французы? — горько переспросил мальчик. — Французов тут нет. Французы послали их, чтобы они крушили дома, убивали мужчин, насиловали девушек и брали все, что им приглянется. Берберы не стали бы драться за французов за несколько франков в день, которые они получают. Неужели вы этого не знали? Так уж повелось: французам не нужно тратиться, городские остаются бедными, берберы довольны, а люди ненавидят берберов больше, чем французов. Потому что, если бы все ненавидели французов, они не могли бы здесь оставаться. Пришлось бы им убираться к себе во Францию.
— Понимаю. Но откуда тебе все это известно? — спросил Стенхэм, пораженный ясностью и простотой, с какой мальчик обрисовал суть дела.
— Мне это известно, потому что известно всем. Даже ослам и мулам. И птицам, — добавил он без тени улыбки.
— Если тебе все это известно, может ты знаешь, что случится дальше? — спросил Стенхэм наполовину всерьез.
— В сердцах мусульман будет копиться все больше яда, все больше и больше, — лицо его исказилось гримасой боли, — пока их всех не прорвет и они уже будут не в силах сдержать свою ненависть. Они сожгут все и поубивают друг друга.
— Нет, я имею в виду сегодня. Что случится сейчас? Мы хотим домой.
— Глядите в окно, пока не увидите, что на улицах остались одни только французы и мокхазни — никаких партизан. Потом попросите открыть вам дверь и выпустить вас, а как выйдете, разыщите полицейского, и он отведет вас домой.
— Но нам не нравятся французы, — сказал Стенхэм, решив, что это самый подходящий момент уверить мальчика в том, кому принадлежат их симпатии; ему не хотелось, чтобы тот сожалел о своей наивной искренности, когда возбуждение спадет.
На юном лице появилась циничная усмешка.
— Binatzkoum [126] , — с безразличием произнес мальчик. — Это ваше дело, сами разбирайтесь. Как вы приехали в Фес?
— На поезде.
— А живете где?
— В «Меринид-Паласе».
— Binatzkoum, binatzkoum. Значит, вы приехали вместе с французами и живете с ними. Какая ж тогда разница, нравятся они вам или нет? Если бы их здесь не было, и вас бы не было. Так что разыщите французского полицейского. Но не говорите ему, что он вам не нравится.
126
Это ваше дело. (фр.)