Дом с мезонином в наследство (Коварство, или Тайна дома с мезонином)
Шрифт:
— Да какая теперь тебе разница, Тинка, что да как… Главное, ребенок у нас с тобой будет! Радость–то какая, Тинка! А насчет твоего профессора я тебе вот что отвечу – не мог он, конечно же, ошибиться. Скорее всего, что не мог.
— Ну так… А как же тогда?
— А вот так! Просто природа взяла и распорядилась твоим организмом по–своему – подарок такой тебе сделала. Митеньке, племяннику своему, спасибо за него скажи…
— Почему – Митеньке?
— А потому! Ты ж его на руки в каком возрасте приняла?
— Так сразу почти. Света пришла с ним из роддома, а через две недели в больницу попала…
— Ну, вот! Получается, что практически год целый ты его с рук не спускала? Кормила–поила–нянчила…А главное – любила по–матерински, по–настоящему! А природа–матушка – она что? Она и сама обманываться в таких
— Ой, Ленька… Неужели это правда? Ой, счастье какое…
— Конечно, счастье! Надеюсь, сейчас–то ты меня домой уже не погонишь? Ребенок ведь у нас будет! И я, как честный благородный мужик, просто обязан теперь на тебе жениться… Пойду я, вещи соберу, ладно, Тин? Или не надо вещи? Или Полинке все оставить? Хотя зачем ей мои носки–пиджаки–галстуки…
— Леня! Остановись! - властно окликнула его Тина. — Никуда ты от жены своей не уйдешь, понял? И вообще – не забыл ли ты, что у тебя уже есть ребенок? Вот и расти его, ему тоже отец нужен! А я как–нибудь сама… Я… Спасибо тебе за все, Ленечка…
— То есть как это – сама? Ты что, Тинка? Я ведь уже не могу по–другому… Да я живу в последнее время только тобой! Меня сюда, в твой дом, как магнитом тянет. Знаешь, вот сидел бы и смотрел на тебя целыми днями… И даже на работу бы не ходил…Ну как, как я без тебя? Не гони меня, Тинка… Или ты из–за Полинки так решила? Добродетель свою поранить боишься, да?
— Лень, не надо! При чем тут добродетель… И Полинка тут ни при чем. Просто так надо. Не могу по–другому. Не обижайся. Ну, пожалуйста…Уходи, Леня. Я и правда хочу побыть одна…
— Значит, мы к этому разговору еще вернемся?
— Нет, Лень, не вернемся. Не будем мы с тобой вместе жить. Нельзя. Обман это.
— Не любишь меня, значит?
— Нет, Лень, не люблю. Прости. Ты добрый, ты замечательный, ты спас меня, но все равно – прости…
— Ладно, Тин… Но ребенка–то я имею право признать?
— Да, конечно. Как захочешь…
Конечно, жестокость свою по отношению к Лёниным чувствам Тина с трудом вынесла. Получилось, что всех она обманула – и Лёню, и Полинку. Но ведь не ангел же она с крылышками, в конце концов! Просто человек, просто женщина. Женщина, радующаяся предстоящему своему подарку судьбы — материнству…
А через три месяца привезли Тине из Устинова и Митеньку. Не справились молодые папаша с юной мачехой с капризным малышом, решили обратно тетке отдать на воспитание. Тем более и она этому страшно рада была. Митенька вцепился ей в шею намертво и не оторвал своей белой головки от Тининого плеча до тех пор, пока Алеша с заплаканной виноватой Варей не скрылись за калиткой. Потом только отстранился чуть, заглянул счастливо–хитро Тине в глаза и протянул радостно: «Ма–а–а–ма…»
Так и осталась Тина жить в Белореченском доме - без мужа, зато при двоих детках.
Анютка ей досталась довольно легко – и беременность свою она выносила без осложнений, и роды прошли по всем акушерским законам–правилам, как по маслу. Уже на третий день из роддома домой выпросилась – душа не стерпела. Митеньку–то пришлось на это время к соседке тете Тане пристраивать. Леня хотел к себе его забрать, конечно, да она не дала. Чего зря Полинке душу травить? Итак она перед ней виноватая оказалась, что слова своего не сдержала…
Потом трудно пришлось, конечно. Какая там у учительницы сельской зарплата – слезы одни. Только успевай поворачивайся по хозяйству, чтоб двоих детей накормить–одеть–обуть. Леня, конечно, очень помогал. Да и Полинка из–за Анютки на Тину обиды, как выяснилось, не особо держала, и даже пыталась привечать девчонку совсем по–родственному. Хотя от Тины все равно старалась держаться подальше. Все боялась – чего люди скажут… А вот Алеша сыном не интересовался почти. В Устинове у него в свое время жизнь не заладилась, уехал он оттуда в другой город да к другой женщине, оставив Варю с трехлетним сынишкой на руках. А потом и с ней развелся, и снова женился…
Учительница из нее получилась по общепринятым меркам, наверное, так себе. Слишком уж доброй да покладистой она детям казалась, заботами об особом учительском авторитете себя не обременяла, палочной дисциплины на уроках не устраивала. Уроки ее вообще больше на диспуты походили, на которых она была лицом по счету десятым – стояла обычно в сторонке у окна, наблюдала за ребячьими жестами, мимикой, нескладным порой выражением мыслей. Но – мыслей же! Главное, Тина считала, чтоб она в голове у ребенка появилась, мысль эта. Чтоб своя, собственная была, а не из учебника зазубренная. Потому что литература – это вам не математика с физикой, где без зубрежки формул не обойдешься. Литература – она вольности мысли требует, и вкуса к хорошему слову, и право выбора для себя этого самого слова…Ну что сделаешь, например, если человеку писатель Горький не нравится? Не его это писатель, и все тут. А вот писатель, например, Набоков нравится. И слава богу, что со вкусом своим к тексту человек определился. Нашел свою волну. Никто ж не может никому творчества писательского навязать. Права не имеет. Потому как можно со школьных лет так его «навязать», что человек в последующей своей жизни вообще ни одного классика в руки не возьмет…
Правда, Тина замечала с огромным сожалением, что пылкость юношеская из года в год на ее уроках–диспутах все больше угасала наперекор наступающему вплотную демократическому вроде бы времени. Вот же грустный какой парадокс! Говорить можно уже все, а разговора не получается. Место пылкого умного задора в глазах одно только тоскливо–насмешливое ёрничество да туповато–нагловатое равнодушие. И презрение. Презрение ко всему - к месту, где живешь, к учителю, вложившему в тебя душу, к родителям, месяцами не получающим зарплату… Иногда Тине становилось просто страшно смотреть в эти детские глаза. Больно и страшно. Но мысли эти и страхи она от себя гнала, потому как искренне полагала, что нету у нее на эти страхи никакого учительского права. Нету, и все. А есть только святая обязанность в отношении того самого, сто раз уже осмеянного разумного–доброго–вечного, которое ни один общественный строй, пусть самый распоследний демократический, отменить не в состоянии. И потому сохраняла, как могла, учительскую свою бодрость ритма. И слава богу, была она на этом пути не одинока. Героическом, можно сказать, пути. Ну да, а как вы хотите? Попробуйте, сохраните–ка ее, эту бодрость ритма и духа, наблюдая, как почти по–некрасовски нищает родное, богато–красивое некогда село! Когда окна добротных прежде домов–крестовиков смотрят в твою душу пустыми разоренными глазницами окон, когда некрасовское «…с крыш солома скормлена скоту» предстает взору воочию, когда «обтерханный мужик», его же, некрасовский персонаж, может запросто взять и встретиться вам на улице или даже прийти, например, на школьное родительское собрание…
И в самом деле, уважаемый городской и относительно рафинированный житель, вглядись когда–нибудь – просто так, интересу ради! – в эти святые лики сельских учительниц, в эту их огрубелость, идущую от буйных весенних и дождливых осенних ветров, в эти их давно для города не модные наряды и прически, в эту совсем не стильную и не мадамскую, а очень даже по–деревенски осанистую твердость тела, в эту уверенную, и в то же время будто извиняющуюся за свой деревенский почти вид улыбку… А главное – в глаза их посмотри повнимательнее, уважаемый городской и изысканный рафинированный житель! Посмотри – не пожалеешь! Ты в этих глазах увидишь не только отлично–добросовестное знание школьного предмета – это само собой, разумеется. Ты в этих глазах увидишь такое, чему стоит до земли поклониться : и настоящую, искреннюю любовь к детям, и горькую любовь к родному порушенному месту, и преданную любовь к жизни, какой бы трудной и многострадальной она ни была, и подвижнически–святую любовь к нашей русской культуре, и личную за все это ответственность, если хотите. А главное, увидишь вот это – ту самую бодрость ритма и духа, которой так не хватает тебе, о рафинированный и изысканный городской житель. Ведь правда, не хватает? Чего уж греха таить…