Дом свиданий
Шрифт:
— Все же не надо, — поколебавшись, решил Иван Дмитриевич. — Я об нее рук марать не хочу.
— Тогда продолжайте.
— На чем я остановился?
— Вы встретили Евлампия…
— Ага, он еще посетовал, что рано светает. У них в квартире на часах было пять, а на моих карманных — семь. Помните? Но мои часы шли верно, хотя Ванечка и катал их в кукольной тележке. Дело в том, что Нина Александровна сразу после убийства Петрова, то есть не убийства… Словом, из гавани она поехала прямо к снохе и у нее дома перевела настенные часы на два часа назад.
— Зачем?
— Чтобы если вдруг спросят у Шарлотты Генриховны, та могла бы подтвердить: приехала тогда-то. А именно тогда, когда Петров еще был цел и невредим. Вдове было не до точного счета времени, так что, незаметно переведя стрелки, Нина Александровна ничем не рисковала. Но вот это-то ей совершенно не нужно было делать. Кто бы стал спрашивать? Это, пожалуй, единственный раз, что у нее сдали нервы. Да и к Шарлотте Генриховне приезжать не стоило. Она хотела засвидетельствовать передо мной свое добросердечие и теплые чувства к покойному, но, напротив, пробудила мои подозрения. Ее муж повел себя куда естественнее. Он-то и не подумал приехать!
— Значит, Куколев-старший ни о чем не знал?
— Ни сном ни духом. Представляете, что ему пришлось пережить?
— Но для чего она убила Якова Семеновича? Бывший любовник, брат мужа… Не из ревности же, что он завел роман с баронессой?
— Само собой, нет. Причина, как говорил Зеленский, банальнейшая: деньги. Оказывается, Лиза все-таки рассказала матери о своем сговоре с Марфой Никитичной, и та решила этим воспользоваться. Нина Александровна справедливо полагала, что свекровь сочтут пропавшей без вести и в случае смерти Якова Семеновича все наследство достанется старшему брату, а не Оленьке. Закон действительно был бы на его стороне. Что касается Лизы, мать, видимо, уговорила ее и дальше никому не рассказывать о побеге бабушки. Сама Лиза мне в этом не призналась, но я уверен, что так оно и было.
— Как-то грустно, — заметил Сафронов, — от того, что убийцей оказалась женщина.
— А кто говорил: венец творения, венец творения!
— Но мне кажется, у вашей истории есть один существенный недостаток. Бледен вышел характер Нины Александровны. Вы не находите?
— Нет, не нахожу.
— По-моему, чего-то в ней недостает, читатели могут не поверить. Обычная женщина, мать, жена, пусть неверная, как она решилась на такое? С точки зрения психологии, все не вполне убедительно.
— Я же вам русским языком сказал, что у нее были козьи глаза.
— Боюсь, для читателей этого будет мало.
— Ну, не знаю, не знаю, чего вам еще не хватает, — обиделся Иван Дмитриевич.
— Нужно объяснить, откуда в ней такая холодная, расчетливая жестокость. Кто виноват в том, что она стала убийцей? Время? Наше общество? Или всему виной дурные наклонности, развившиеся под воздействием внешней среды?
— Да вы когда-нибудь видали козу?
— Редко, но бывало, — честно ответил Сафронов, который был городским жителем в третьем поколении.
— Вот завтра утречком сходите в деревню, — сказал Иван Дмитриевич, —да поглядите. А после поговорим: хватает ли, нет ли.
Как обычно, к концу рассказа Иван Дмитриевич заплел в косицы обе свои бакенбарды. Некому было сказать ему: «Чучело ты мое! Посмотрись в зеркало!» Жена умерла год назад и лежала неподалеку отсюда, на деревенском кладбище. На ее надгробном камне Иван Дмитриевич выбил стихи собственного сочинения:
Земное странствие сверша,Освободясь от тела,Чиста, как свет, твоя душаВ мир лучший улетела.Было уже за полночь, когда Сафронов закрыл тетрадь и они поднялись из-за стола.
— Прогуляемся немного? — предложил Иван Дмитриевич.
Вышли в сад. У земли ветер почти не ощущался, но на вершинах деревьев тревожно шелестела листва, уже подсохшая, легкая, по-осеннему чуткая к малейшему движению воздуха. Было то время года, когда березы и липы трепещут под ветром, совсем как осина — иудино дерево.
По траве стелился туман, семь звезд Большой Медведицы стояли на склоне роскошного сентябрьского неба.
— Помните, вы рассказывали про игру, в которую играли с Ванечкой, — сказал Сафронов. — Там в конце пути победителя ждал ангел с коробкой, но что в ней лежало, в этой коробке, Ванечка не знал. Вы нарочно ему не говорили, потому что при раскрытии тайны разочарование неизбежно?
— Верно, — улыбнулся Иван Дмитриевич. — Когда что-то очень хочешь узнать и наконец узнаешь, то в любом случае всегда чувствуешь себя обманутым.
— Сейчас я нахожусь в положении вашего Ванечки. История кончена, убийца найден, однако я так до сих пор и не знаю, каков смысл надписи на жетоне. Вы боитесь, что я буду разочарован?
— В любом случае, сказать я обязан. Можете написать об этом, хотя, сдается мне, цензура не пропустит.
— Здесь что-то политическое?
— Отнюдь. Просто у бедного Якова Семеновича где-то на детородном органе имелись маленькие родимые пятнышки. Семь родинок, и расположены в точности как звезды Большой Медведицы. Ну а врата… Чего тут долго объяснять! Мыс вами не дети.
Некоторое время Сафронов обалдело молчал, затем расхохотался.
— И всем своим любовницам, — закончил Иван Дмитриевич, — он преподносил на память такие жетончики или медальоны, называйте их как хотите.
— Зачем? — давясь от хохота, спросил Сафронов.
— А черт его знает! Дарил, да и все. Какая здесь может быть особая причина? Так, покуражиться.
Сафронов припал к дереву и продолжал смеяться.
— Вот вы смеетесь, а мне грустно, — сказал Иван Дмитриевич. — Вспоминаю я наш дом и «Аркадию», и тот дом в Москве, о котором вы рассказывали, как там коридорный жмет на кнопку и двери в номерах то закрываются, то открываются, чтобы любовь каждой пары оставалась тайной для остальных, вспоминаю и думаю: а что, собственно говоря, с нашей человеческой точки зрения представляет собой весь этот мир?
Он рукой очертил в воздухе круг, включая в него все, что их окружало: темный яблоневый сад с невидимыми в листве плодами, звездное небо, туман, траву в росе, силуэт дома с верандой на фоне восходящего от реки загадочного сияния.
Сафронов слушал без интереса, считая дурным тоном вслух задаваться такого рода вопросами, порожденными, как он полагал, недостатком образования.
— Этот мир, — повторил Иван Дмитриевич, — что он есть для всех нас, живущих в нем один краткий миг между рождением и смертью?