Дом у янтарной сосны
Шрифт:
– Вы художник?
– Нет, дизайнер интерьеров. Но начиналось все как раз с живописи. И с вашего имени.
Таперский заинтересованно посмотрел на Алекса. В его глазах появился отблеск света. Стал задавать вопросы. Откуда, что, да почему.
– Говоришь, твоя мать коллекционировала мои работы? Наверное, я должен ее помнить, как, говоришь, ее звали?
– Вряд ли вы ее знали, всех поклонниц не упомнишь.
Алекс поджал губы. Воспоминания о матери не входили в его планы.
– И все же? – в голосе Таперского послышались настойчивые нотки.
– Марта. Гурова Марта Феоктистовна. Знали такую?
Таперский знал. Он также узнал в ту же секунду,
От Алекса Таперский узнал, что Марта умерла. В одиночестве. Что ее сына, ради которого она отдалила от себя целый мир, рядом с ней в тот момент не было. И вообще никого не было. И что жизнь в семье Гуровых уже давно пошла наперекосяк, а он и не знал. И что все случилось не так, как мечтала когда-то Марта. Марта – его Муза, его вдохновительница.
Когда через три месяца его старый друг из Ташкента приехал на выставку, устроенную посольством Узбекистана в Москве в честь дня независимости республики, он очень удивился, обнаружив среди представленных на выставке картин изображение собственного дворика с фонтанами и тахтой под тенистой чинарой. Он подошел поближе и с еще большим удивлением увидел в нижнем углу картины знакомый росчерк пера – Таперский М.
– Знаете господина Таперского? – спросил подоспевший советник по делам культуры.
– Конечно. Это имя известно любому художнику, который знает хоть что-либо о советской живописи. А откуда у вас эта картина?
– Он сам нам ее подарил. Совсем недавно. Просто пришел и подарил. Сказал, что хочет поделиться с нами кусочком памяти о Ташкенте. Так и сказал.
Советник блеснул очками и оглянулся. Выставка еще не открылась, и дел было много.
– Я вас оставлю, Атабек Тахирович, если что – обращайтесь. Кстати, господин Таперский хотел и сам сегодня подъехать, так что, возможно, еще увидитесь.
Бек ошеломленно и восхищенно уставился на кусочек его домашнего уголка. На картине не было указано года. Когда Миша успел написать это? Неужели недавно? Писал по памяти? Что могло побудить его вновь вернуться к живописи? После его отъезда из Ташкента он потерял с ним связь. Пытался найти первое время, а потом погрузился в собственную жизнь, поняв, что Миша просто не хочет быть обнаруженным, что хочет начать жизнь с чистого листа, не вспоминая о прошлом. Он обошел выставку несколько раз и вновь вернулся к картине Михаила. Все остальные произведения его не так интересовали. Творения собственных коллег-соотечественников он знал и без выставки. А эту работу видел впервые. Воспоминания захлестнули его водоворотом эмоций, и вынырнул он из него благодаря смеху и громкому голосу. Его окликали по имени. Голос Миши из тех времен, когда он был на коне, когда его баритон гремел по даче, собирая гостей и представляя своих друзей.
– Бек, старина! Вот ведь чуяло мое сердце, что надо к выставке картину вынести на свет божий!
Они обнялись так крепко, как только возможно, и если бы не публика, глазевшая на них с нескрываемым любопытством, мужчины с проседью в волосах заплакали бы. Но они сдержались и вместо этого громко засмеялись, чтобы скрыть непрошеные слезы.
– Как ты здесь оказался?
– А сам как?
– Я-то картины привез. И никак не ожидал увидеть тут свой двор десятилетней давности! Откуда ты его выкопал?
– Ты меня убьешь, если узнаешь, что я написал его еще тогда, сразу после приезда в Москву. Не знал, как выразить свою благодарность твоему дому, и нарисовал по памяти место, спасшее меня.
– А почему не показал?
– Не мог. Ты же... – Он запнулся. – Ты же знаешь, какого дурака я тогда свалял. Кстати, познакомься, я тут пришел с друзьями. Это Бек, мой лучший друг и хозяин этого чудесного оазиса посреди жаркого Ташкента. А это Алекс и Сергей. Привел их сегодня на выставку, пока народу не понавалило. А то Сереге в толпе было бы неуютно.
Бек пожал руки высокому красивому парню и мальчику в инвалидной коляске. Компания выглядела весьма странно, вызывала кучу вопросов.
– Чувствую, нам с тобой и дня не хватит, чтобы обменяться новостями.
– Это точно. Скажу только, что Алекс вытащил меня из серости, в которой я прозябал, а Серега – вернул к творчеству. Да, да, – покачал он головой в ответ на удивленно вскинутые брови Бека, – я вновь пишу картины. Думаю, к концу года будет уже чем хвастаться.
– Даже если бы ты не сделал больше ни одного штриха в своей жизни, ты бы все равно имел, чем хвастаться, – произнес Бек, обращаясь скорее не к Таперскому, а к его молодым друзьям. – Но остаток жизни ты провел бы совершенно бездарно.
Они покинули зал и пошли в ближайшее кафе, где в короткие несколько часов пытались втиснуть чуть ли не всю свою жизнь. Бек рассказывал, как выросли его дети, как процветает его мастерская и ученики. Таперский – как Алекс явился из ниоткуда и пригласил его работать в интернат для детей-инвалидов, как эта работа целиком захватила его, побудила вновь писать картины, словно сорвала тяжелый панцирь, сковывавший его столько лет.
– Понимаешь, мне всегда было необходимо вдохновение. Когда-то меня вдохновляла женщина, которую я любил. Потом я потерял ее по глупости, отступил, не поняв, насколько нуждаюсь в ней, и вместе с ней потерял себя. А теперь у меня опять есть источник вдохновения! Эти дети, они какие-то... – Он замолчал, подбирая слова. – Они особенные. Да, Бек, особенные. Каждый их удачно нарисованный листик дерева делает меня абсолютно счастливым человеком. А этот парнишка, Сергей, которого ты сегодня видел, он вообще гений. И не только гений в живописи, он гений в искусстве жить. Я все смотрел, смотрел на него и думал: как же так? Такой пацан, и тот не сломался от пакостей жизни, не отступился от своего таланта. А я? Неужели я такой слабак? И мне стало стыдно. Особенно когда они спрашивали меня, почему я больше не пишу. Мне нечего было отвечать.
– И ты вновь взял в руки кисти?
– Взял. И уже продал кое-что. Нашел старых поклонников, представь себе, не забыли! – Он помолчал и добавил: – Знаешь, Борис Виан как-то написал, что при впадении реки в море всегда есть порог, который трудно преодолеть, где бурлит вода и в пене кружатся обломки затонувших кораблей. Так вот, я преодолел этот порог. Было много потерь, и многие – невосполнимые, но теперь я уже плыву по океану и наслаждаюсь простором и солнцем!
Таперский светился гордостью и счастьем, и Беку стало так хорошо на душе, словно его близкий человек вылечился от смертельной болезни.