Дом, в котором совершено преступление (Рассказы)
Шрифт:
– Сядем, - шепнула она, сметая сухие листья с мраморной скамьи. Туллио послушно сел рядом с ней. В темной беседке дрожали неверные пятна света, и туман, проникавший сквозь все щели, принимал причудливые формы. В углу стоял брошенный бывшим хозяином студии гипсовый конь, весь изуродованный и разбитый: в полумраке белели вздутое брюхо и огромные копыта; с ног, застывших в церемониальном аллюре, обвалился гипс, обнажив ржавую проволоку; из безголовой шеи торчал согнутый железный прут - казалось, оттуда тонкой струйкой льется черная кровь.
– Дайте мне руку, - прошептала
– Чудесная шуба, - сказала она тихо, едва переводя дух, - правда, чудесная? Это Пароди подарил.
– Так, значит, вы...
– невольно пробормотал Туллио не без горькой досады.
– Я ничего, - сразу же перебила она его, кротко, но С горькой обидой. Взяла - только и всего... Теперь я понимаю, что напрасно это сделала... Но тогда... И к тому же...
– Голос ее стал ровным, и в нем зазвучало восхищение.
– К тому же шуба такая чудесная, и мне так хотелось ее иметь!
Она замолчала. Немного погодя щелкнул замок сумочки, послышался шорох, а потом, медленно и вкрадчиво, как голова змеи, на колени Туллио, освещенные тусклым светом, легла рука женщины. На указательном пальце блестело кольцо с бриллиантом.
– Локашо обещал мне его подарить, если я с ним уеду, - прошептал задыхающийся голос.
– А я попросила его просто так, на одну неделю... Оно такое красивое...
– Она кокетливо вертела руку, восхищаясь крупным сверкающим камнем.
– Правда, красивое?
– повторила она.
Теперь Туллио ощущал на щеке ее горячее и взволнованное дыхание; вдруг рука женщины обхватила его шею, и он, прежде чем успел понять, что происходит, почувствовал, что она обнимает, целует, поворачивает, тянет его к себе, сжимает с неистовством слепой, всепожирающей страсти. Вероятно, она уже много лет мечтала об этих объятиях, в них чувствовалась сила порыва, который она и хотела бы, но не могла сдержать. Туллио же казалось, что его не обнимают, а мнут между шкивами какой-то машины; потому что в этом на первый взгляд беспорядочном неистовстве была какая-то рассчитанная точность; и он недоумевал, видя, какой яростный пыл скрывается в этой женщине, которую он всегда видел такой холодной и сдержанной. Наконец она как будто успокоилась и замерла словно в изнеможении, обхватив его шею и устало склонив голову к нему на грудь. Она теперь стала такой же кроткой, какой неистовой была во время объятий.
Но Туллио не мог понять, почему она сначала была полна неистовства, а теперь присмирела. Пальцами он еще чувствовал пушистую мягкость шубы, которая волновала его больше, чем прикосновение губ женщины, а в глазах вместо вздымающейся полуобнаженной груди сверкал драгоценный камень, и он видел, как рука кокетливо поворачивается на свету. Он был холоден, полон неприязни к ней и думал только об одном: как можно скорей порвать эти опасные и - он был теперь уверен в этом - корыстные отношения. Пожалуй, удобней всего сослаться на то, что он друг де Гаспериса и не может делать ему подлость.
Он уже хотел оторвать ее руки от своей шеи, уже готов был начать длинную нравоучительную речь, как вдруг за деревьями с шумом распахнулась стеклянная дверь и тень упала на аллею.
– Варини, Варини, какого дьявола!..
– воскликнул Локашо добродушным и ровным голосом.
Но Варини - ибо это был именно он - быстро прошел по дорожке и бросил спокойно, не повернув головы к беседке:
– Прощай, Элена.
Калитка, отворившись, скрипнула и тут же со стуком захлопнулась.
– Варини...
– снова прозвучал голос Локашо, на этот раз уже с некоторым беспокойством.
– Варини... Да куда же ты?
Двое в беседке отодвинулись друг от друга сразу, как только открылась дверь. Едва Варини скрылся, женщина вскочила и, не говоря ни слова, побежала к дому. Испуганный Туллио, чувствуя сильное искушение улизнуть, последовал за ней.
Локашо все еще стоял в дверях и звал Варини. Увидев их, он смущенно посторонился. Де Гасперис и Пароди оставались возле подноса с бутылками. Пароди вытирал лицо платком, одна щека у него была мокрая, по полу катался бокал.
– Он просто ненормальный, - повторял Пароди с недоумением.
– Какого дьявола... Я сказал только: "Любопытно, что там делают Монари и синьора Элена", - больше ничего, вы оба свидетели, а он, как ненормальный идиот, ей-богу, - бах!
– швырнул мне в лицо бокал... Скажите сами, разве в своем уме такое сделаешь? Но он был в проигрыше, а когда человек проигрывает...
Он говорил это, вытирая лицо, а Де Гасперис с еще более отупелым видок, чем обычно, повторял:
– Это ничего... Он просто вспылил... просто вспылил.
– И указывал Пароди мокрые места на пиджаке.
– Ушел и даже не сказал мне: "Чтоб ты треснул", - заявил Локашо не без торжества, входя вслед за Туллио и женщиной. Но она посмотрела по очереди на присутствующих гордо и вызывающе. Потом громко сказала:
– Вон!
– То есть, как это вон?
– переспросил Пароди почти весело, переставая вытирать лицо.
– Вон!
– повторила она, и в голосе ее вдруг зазвучал гнев.
– Убирайтесь вон... И вы, Локашо... Вон отсюда... Я не хочу больше вас видеть... Вон!
Локашо и Пароди смотрели на нее, разинув рты от удивления.
– Но, Элена...
– вмешался было ее муж.
– Молчи, - оборвала его она. Потом повернулась к двум другим.
– Убирайтесь... Вон отсюда! Поняли?
– Но мы-то при чем?
– сказал Локашо.
– Это все Варини. А сам я не понимаю даже, что произошло.
Пароди, не такой лицемерный и добродушный, как Локашо, уже опомнился и, показав на лоб, зловеще спросил своего приятеля:
– Она что, с ума спятила?
На нежных щеках Де Гасперис вспыхнул яркий румянец.
– Нет, я не спятила, - сказала она с возмущением. Потом сняла шубу и бросила ее на стул.
– Вот ваша шуба, - продолжала она.
– Нет, я не спятила.
– Она в нерешительности посмотрела на свою руку; потом, сморщив лицо, стала с усилием стаскивать тесное кольцо с пальца. Стянув, она подошла к Локашо и насильно сунула кольцо ему в руку.
– Вот ваше кольцо. А теперь уходите.