Дом, в котором совершено преступление

Моравиа Альберто

— Но скажи мне, что там такое?

— Так прочти же.

Анна взяла письмо, вынула из конверта листок и мельком поглядела на него.

— Ладно, — сказала она. — Я возьму его домой и там прочту на досуге.

Внезапно Джироламо захотелось без проволочек разделаться со всей этой историей.

— Нет, — потребовал он. — Ты должна прочесть здесь, у меня на глазах; скажи мне, что ты об этом думаешь, — и кончен разговор.

Снова краска гнева бросилась Анне в лицо.

— Я это прочту, где и когда мне вздумается.

Разозлившись в свою очередь,

Джироламо хотел было сказать: "Да почему ты не хочешь прочесть? Неграмотная, что ли?" И вдруг он заметил, что Анна держит письмо вверх ногами, так что при всем желании не может его прочесть. Весь его гнев разом пропал: у него мелькнула мысль, что девушка, может быть, и в самом деле не умеет читать.

— Отдай мне письмо, — сказал он мягко.

— Я отдам, — ответила она недоверчиво и нерешительно, — но сначала скажи, что в нем написано.

Он поколебался и ответил:

— Ничего особенного. Я написал, что люблю тебя.

— Разве для этого надо было обязательно письмо писать?

— Ну, сказать по правде, я там тебе еще кое-что высказал.

— Что?

— То, что ты называешь моралью. Я написал, что ты не должна быть всегда такой нервной, бешеной, злиться на всех и вся.

— Я уже тебе сказала: такой я создана.

Джироламо включил мотор, и машина вновь помчалась среди полей.

— Это не ответ, — сказал он. — Ты действительно такой создана, но ты можешь себя изменить.

— Не желаю я меняться.

— По-моему, ты всегда так злишься потому, что есть много вещей, которых ты не знаешь, не понимаешь. Это тебя раздражает, и ты приходишь в ярость.

— Да откуда ты это взял?

— Это уж точно. Ты выкинула книгу за окно потому… потому что в ней есть кое-что для тебя недоступное.

Он увидел, как Анна сделала нетерпеливый жест, потом притворно зевнула:

— Ладно, хватит морали. Я голодная. Поедем обедать.

— Так отдашь мне письмо?

— На, держи.

Джироламо взял письмо и спрятал его в ящичек. Теперь машина выехала на дорогу, которая вьется вокруг озера Кастельгандольфо, мимо садов и вилл, расположенных на его берегу.

— Посмотри на карту, — сказал Джироламо. — Где надо свернуть на озеро Неми? Там надписано: "Озерное шоссе".

Это было последним испытанием. Анна взяла карту, развернула ее и в замешательстве стала разглядывать.

— Не вижу я здесь этого озерного шоссе.

— Оно должно там быть. Что наверху написано?

— Где?

— Наверху, в верхней части карты.

"Посмотрим, как она теперь выпутается", — подумал Джироламо не без оттенка жестокости. Но Анна подняла голову, посмотрела в окно и внезапно заявила:

— А чего нам ехать на Неми? Это слишком далеко, я есть хочу. Давай зайдем вон в ту тратторию, я тут уже бывала, они вкусно кормят.

— На этой ограде прикреплено объявление, а в объявлении сказано, отчего нам нельзя пообедать в этой траттории.

— Что такое?

— Написано: закрыто на ремонт.

На этот раз девушка ничего не ответила.

Несколько минут прошло в молчании, потом Джироламо заговорил снова:

— Но вон на той ограде, подальше, есть вывеска, а на вывеске написано: Ресторан Бельведер. Дичь. Пойдем туда?

— Пойдем куда хочешь, лишь бы поесть.

Машина подъехала к ограде. Джироламо притормозил, повернул, и автомобиль въехал в садик, миновав вывеску, на которой большими буквами по зеленому фону было выведено:

Траттория "На озере". Озерная рыба.

Настоящая любовь

_{Перевод Ю. Мальцева}

Они шли по той самой тропинке, по которой ходили столько раз шесть лет назад, и яростно спорили:

— Не понимаю, что ты хочешь этим сказать. "Мы могли быть очень счастливы". Мы были счастливы настолько, насколько могли, ни больше, ни меньше.

— Ты никогда ничего не понимаешь. Ты умный только в том, что касается твоей работы, но во всем, что касается любви, ты просто кретин.

— Сама кретинка.

— Я хотела сказать, что мы могли быть очень счастливы, если б только поняли, что то были лучшие годы нашей жизни и что нужно было ими насладиться. А мы все испортили.

— Опять фраза. Интересно, что же мы испортили?

— Нашу любовь. И не только любовь — все.

— Как это испортили?

— Сам знаешь как: ссорами, грубостью, равнодушием, оскорблениями, побоями.

— Неправда! Я тебя никогда не бил.

— Нет бил. В тот день, когда я заперлась в своей комнате и не хотела выходить. Ты стукнул меня об стену и чуть не проломил мне голову.

— Не выдумывай! Я тебя не бил. Я просто толкнул дверь, а ты стояла за нею, и я нечаянно ударил тебя.

— Это не важно, при чем здесь подробности? Одно я твердо знаю, что мы могли быть так счастливы, так счастливы, а вместо этого те два года, которые могли быть лучшими годами нашей жизни, мы испортили, глупо испортили.

— Так счастливы, так счастливы… Испортили, глупо испортили… К чему столько слов?

— А иди ты к черту!

Они прошли уже полпути. По обе стороны дороги тянулись низкие ограды, сложенные из серых камней; над оградами, колыхаясь, свешивались бледно-зеленые, усыпанные колючками лапы кактуса. Дальше вниз уходил сухой, голый и выжженный склон холма с разбросанными по нему низкими и кривыми оливковыми деревьями, меж которыми вдали сверкало море, светло-синее, улыбающееся и однообразное в своей невозмутимой безмятежности. Жена вдруг остановилась и, глядя на полоску моря, простонала: "О, как мы могли быть счастливы! Нам было по двадцать два года, мы только что поженились, мы ни в чем не нуждались. Иногда ночью, когда ты спишь и даже храпишь, я просыпаюсь, думаю об этом и начинаю плакать, плакать при одной мысли о том счастье, которое у нас могло быть и которого у нас не было". В ее словах было столько горечи, что Сильвио почувствовал, как его тоже охватывает горькое сожаление. А что, если она права? Но он тут же овладел собой и спросил с раздражением: