Дом, в котором… Том 3. Пустые гнезда
Шрифт:
– Сейчас будет предоставлено слово тем из наших преподавателей, кто пожелает выступить, – сообщает Акула, промокнув пот за ушами салфеткой. – А в заключение добавлю, что и в эту субботу, и в следующую родители всех прошедших тестирование будут приглашены сюда. Те из них, кто сочтет нужным забрать своих детей для предоставления им возможности поступления в различные учебные заведения, уедут с детьми.
Зал вяло аплодирует, радуясь окончанию Акульей речи, кто-то из самых активных Псов даже кричит: «Браво!» – и свистит, распоясавшись, но его быстро унимают,
– Нервы у тебя, – говорит Слепой, – совсем расшатались…
– Не без твоей помощи, – огрызаюсь я. – И оставь в покое мой загривок, я никуда не собираюсь падать.
Он послушно убирает руку.
– А мне показалось, что собираешься. Извини…
Улыбке его не хватает переднего клыка и доброты, но он, во всяком случае, очень старается ее на меня излить. Я смотрю на него внимательнее и замечаю кое-что новое. Раньше Слепец таскал на себе черный длиннополый пиджак, похожий на сюртук начала века, на голое тело. Сегодня он надел под него майку, и что-то похожее на кольцо болтается на шее, зацепившись шнурком за пуговицу.
– Что это? – спрашиваю я. – У тебя на шее.
– Это? – он протягивает мне железное кольцо. – Забыл тебе сказать, я обручился.
– О господи, – говорю я. – С кем?
– С Крысой. Вчера вечером.
– Поздравляю, – вздыхаю я. – Не имеет смысла обсуждать это задним числом, но ты не мог найти себе кого-нибудь более уравновешенного?
– Ха, – говорит Слепой. – Стану я с вами советоваться. После того как вы меня разлучили с моей первой любовью. Совершенно по-свински.
– Ты эту дылду Габи имеешь в виду? Побойся бога, Слепой, ты же ей по плечо.
– Зато с Крысой мы одного роста, – он прячет кольцо под майку, но тут же, поморщившись, извлекает обратно. Должно быть, оно оцарапало ему раны.
– Это она в честь помолвки тебя разукрасила? – не выдерживаю я.
Лицо Слепого каменеет.
– Хватит, – говорит он. – Данная тема не обсуждается.
– Есть! – взлаиваю я и перевожу все внимание на кафедру, где биолога успел сменить мрачный Бурундук с еще одной прощальной речью, расслышать которую невозможно в связи с отсутствием на местах Акулы и Ральфа, которые удалились покурить. Атмосфера в зале безобразная. Многие открыто дымят, гул голосов усилился, отдельные личности перебегают из ряда в ряд, чтобы пообщаться с соседями, у Крыс громко играет музыка.
– Отвсегосердцанадеемся… сумеетепроложить… светлое будущее… несмотря на… и достоинство школы… высоко… – Бурундук без особого энтузиазма бубнит под нос, иногда прерываясь, чтобы с надеждой обнюхать пустой графин.
Я протискиваю на передний стул вторую ногу, почти ложусь, хотя здешние стулья как будто специально задуманы так, чтобы сидящему невозможно было принять удобную позу. Горбач отключает плеер и со вздохом прячет его в рюкзак.
– Что творится? – спрашивает он.
– Наши дорогие преподаватели прощаются с нами. Завтра или послезавтра они отчаливают.
– Ну да? –
– Думаю, нет. Так что если хочешь обнять кого-нибудь на прощание и разрыдаться, поспеши. Кстати, наш вожак обручился. Можешь обнять и его.
Слепой корчит мне зверскую гримасу. Горбач откашливается. Дальнейший обмен информацией невозможен, потому что из переднего ряда к нам проникает Рыжий с сигаретой в зубах и подсаживается к Слепому. Весь наш ряд уже забит посетителями, жмущимися на краешках стульев, толкаясь и тесня друг друга…
– Отсядем? – предлагает Горбач. – А то здесь становится тесновато.
Я киваю. Он сгребает свое добро, закидывает на плечо, и мы перебираемся на три ряда назад, подальше от стремительно обрастающей гостями стаи.
– А с кем обручился Слепой? – спрашивает Горбач.
– С Крысой, с кем еще.
– Мог и с кем-то еще, – не соглашается Горбач. – Он такой. Непредсказуемый.
Очень верное замечание. Только редко высказывающиеся люди умеют произносить такие убийственные в своей простоте фразы. Но меня это почему-то не утешает.
– Крыса лучше, чем Габи, – уверяет Горбач.
– Еще неизвестно, – отвечаю я, вспоминая порезы на груди Слепого. Настроение окончательно падает. Горбач закуривает и вытягивается на стуле. Где-то среди Птиц громко, на весь зал включается транзистор, но звук тут же приглушают.
– Счастливого вам пути, дорогие дети, в большую и счастливую жизнь! Да. Всего наилучшего вам!
Бурундук спускается со сцены, и его место занимает Мастодонт, чье появление на кафедре зал встречает нехорошим оживлением. Акула и Ральф между тем возвращаются. Последние перебежчики спешат воспользоваться паузой, пока они пересекают проход, поэтому в зале топот, возня и скрип стульев. Я смотрю на Мастодонта и упускаю момент, когда рядом с нами кто-то садится. Оборачиваюсь на приветствие Горбача и вижу, что это Черный.
Без свиты он выглядит не так внушительно, как на расстоянии, окруженный Псами. Можно сказать, у него вполне домашний, привычный вид, но я все равно напрягаюсь. Вежливое приветствие, само собой, как водится, а после смотрю на Мастодонта, чтобы не начать рассматривать Черного с неприличным интересом.
– Ну, что я могу сказать…
Мастодонт – клетчатый прямоугольник с боксерски сплющенным носом и такими же губами, оглядывает зал поверх бумажки с речью и откашливается.
– Автомат бы вам в руки, – подсказывают из зала. – И лечь первым двум рядам!
Подсказывают довольно громко.
Мастодонт багровеет и вертит шеей, высматривая крикуна.
– Ну, вы… – хрипит он. – Тихо там, внизу!
Зал притихает. Не стоит думать, что надолго.
– Я, как и все выступавшие здесь до меня учителя, немало крови и пота…
Черный рассказывает Горбачу, как его навестила утром Нанетта:
– Смотрю, лезет в форточку. Сама прилетела, я ее не звал. Даже не сразу сообразил, как это странно. Знаешь же, никогда она ко мне не лезла, даже птенцом, а тут вдруг прилетела…