Дом, в котором...
Шрифт:
Слепой умолкает, нахмурившись. Выражение его лица Сфинксу не нравится. Он слезает с раковины и подходит к Слепому.
— Случилось что-то еще?
Слепой пожимает плечами:
— Не знаю. Может, он ничего и не заметил. Я хочу сказать… люди ведь не имеют привычки рассматривать чужую блевотину, как ты считаешь?
— Обычно не имеют. А что? Было что рассматривать?
— Ну… Честно говоря, мышки не успели толком перевариться. К сожалению, кроме них, там почти ничего не было. В смысле, ничего, что могло бы их замаскировать.
— Хватит, Слепой, — морщится Сфинкс. — Давай без подробностей. От всего сердца надеюсь, что Ральф не приглядывался к тому, чем ты украсил его кабинет.
— Я тоже. Надеюсь. Но он как-то странно молчал. Кажется, даже ошарашенно.
— Чем ошарашенное молчание отличается от обычного?
— Оттенком.
— Ага, — вздыхает Сфинкс. — Если оттенком, то хреново дело. Он видел, а уж что при этом подумал — нам не узнать. Возможно, это и к лучшему.
Слепой улыбается:
— Счастье в неведении?
— Вроде того, — мрачно соглашается Сфинкс.
— Настырный тип этот Ральф. Шастает по ночам… лезет, куда не просят. Пристает с дурацкими требованиями. Раздражает.
Отойдя от раковины, Слепой сдергивает с крючка полотенце и вытирает лицо. Сфинкс пристально
— Ноги тоже не мешало бы вымыть. Где ты их так изрезал?
Слепой проводит ладонью по подошве:
— Действительно, изрезал. Где-то, не помню. Может, на пустыре, — он поправляет сползающий свитер. — Послушай, я так устал…
— Почему ты вечно напяливаешь всякий хлам? — Сфинкс почти кричит.
Слепой не отвечает.
— Почему ходишь босиком по стеклам?
Не дождавшись ответа, Сфинкс заканчивает шепотом:
— И какого черта даже не чувствуешь, что порезался, пока тебе об этом не скажут!
Слепой молчит.
Вздохнув, Сфинкс тихо выходит.
В спальне горит свет. На краю постели Лорд кутается в одеяло и курит. Курильщик шепотом описывает Лэри и Горбачу ужасы пребывания в кошачьей шкуре. Табаки спит с опаленным восторгом лицом, сжимая в руках походный рюкзак, вывернутый наизнанку.
СФИНКС
Самая длинная ночь
Повесть Табаки номер четыре.
Третье чаепитие.
Шакал бодр и весел. Он успевает подремать, проснуться, рассказать то, что пропустил в первые три раза и уже пробует сложить подобающую случаю песню. Лэри и Горбач в куртках поверх пижам сидят перед кофеваркой на корточках, как перед костром. Лэри вздыхает: «Ну везет же людям… Столько всего повидать…» — и заводит Табаки еще на полчаса захлебывающейся скороговорки, от которой уже тошнит всех, кроме него самого и Лога.
Бледным посланцем потустороннего мира возвращается Слепой — от ступней до макушки яркая иллюстрация к кровавым историям Шакала. Стая рассматривает его самого и свитер. Особенно свитер. Еще бы. Не каждый день такое увидишь.
Табаки ненадолго умолкает с гордым видом: «Ну, что я говорил? Ночь полна ужасов!» Как будто он лично вывалял Слепого в крови и блевотине. Одно за другим перед взорами стаи проплывают страшные видения, а я спохватываюсь, что нет Курильщика. Уж не утопил ли его кто-нибудь в унитазе? За Курильщиком последнее время нужен глаз да глаз. У него появилась привычка всех вокруг доводить.
— Какой у тебя грязный… ой-ой-ой… свитер, — медово выпевает Шакал. — Где, о где же ты так испачкался?
Бледный, игнорируя Шакала, валится на кровать. Лэри, тряся обрывками бакенбард над чашкой чая, подмигивает Горбачу. Горбач отворачивается.
— Ну что? — гнусным голосом спрашивает Черный. — Еще одним вожаком меньше стало?
Интересно, кого он спрашивает?
Табаки, сочтя вопрос адресованным себе, немедленно принимается пересказывать ужасную повесть в пятый раз:
— Слышим: кто-то кричит. Ну, думаем, что-то стряслось. Смотрим, а это…
Черный уходит.
— Выбегает Р Первый откуда-то со стороны лестницы, — заканчивает Горбач за Шакала. — Может, хватит, Табаки? Сколько можно?
Шакал обижается, как малое дитя.
Лорд, закутанный в плед, смотрит на меня ясными глазами:
— Может, сыграем в шахматы?
Не наигрался. Мало ему было карт на полночи. Никому в этой комнате не нужен сон, кроме меня. Мне он тоже не нужен, но хочется на всех наорать, уложить, выключить свет и ждать утра в темноте, притворяясь спящим. Мне не нравится эта ночь. Как и все ей подобные, начиная с самой первой. Утро, наступившее после той первой Самой Длинной, было гораздо хуже, чем ночь, к счастью, его я почти не помню. За одним исключением. У каждого свой застарелый кошмар. Мой — это белый кораблик. Даже сейчас, когда в противовес ему я могу припомнить уйму плохого, белый кораблик остается вне конкуренции. Он не просто будит, он встряхивает и заставляет давиться слезами. При всей моей любви к Шакалу не могу ни понять, ни принять его страстного увлечения Самыми Длинными. Ведь и ту, первую, он пережил вместе с нами, вместе со мной. Как же теперь он умудряется получать от них столько удовольствия? Неужели ничего не помнит? Недоумевая — мысли о подозрительной беспамятности Табаки мучают меня не первый год, — иду к дверям. Надо найти Курильщика. Не успокоюсь, пока не соберу всех в спальне.
— Глядим, а это Р Первый с Толстым. Раз — и швыряет его нам! А там кричат, визжат…
В тамбуре темно, в ванной — свет и голоса. Прислоняюсь к косяку и слушаю. Мне не надо их видеть, чтобы догадаться, кто там кого загоняет в угол.
— Это был я, и в то же время не я, — объясняет Курильщик. — Я до смерти испугался, но почему-то было приятно. Не знаю, как такое может быть… Знать, что выглядишь так, и не помереть на месте.
— А не надо трогать наркоту!
Я их не вижу, но знаю, что подбородок Черного сейчас нависает над Курильщиком, как молот над наковальней. И когда он ударит, полетят искры.
— Кот, кенгуру, динозавр — здесь тебе что угодно организуют, только попроси. Даже просить не надо. Господи, полезть к Стервятнику и чего-то там хлебать в его отстойнике! Да он сто лет уже ничего не жрет, кроме всякой дури! Хочешь откинуть копыта — пожалуйста, ходи к нему в гости и угощайся, чем дадут! Только потом не жалуйся, что с тобой что-то не то стряслось. Скажи спасибо, что жив остался. Котом он, видите ли, был!
— Я говорю о другом!
Бедный Курильщик. Он загнан в угол и тихо огрызается, не понимая, с кем имеет дело.
— Дело не в этом… Дело в том, как я себя чувствовал. Мне это понравилось, понимаешь?
— Понимаю, — с отвращением откликается Черный. — А ты понимаешь, куда тебя несет и с кем ты связался?
— Табаки…
— Не говори мне про Табаки. Вообще лучше помолчи. И подумай. Вернись в комнату, посмотри на всех внимательно и подумай. Что тебе сказал Слепой?
— Что не надо гулять по ночам.
— Ха! — выразительно фыркает Черный, вложив в это междометие всю иронию, на какую способен.
— Но ты сказал то же самое.
— Я сидел в спальне. А он шлялся не пойми где. Ты его видел? На что он похож!
Дальше не слушаю. Скрипит входная дверь, и я отступаю под вешалку. Входит кто-то маленький и темный, жмется к стене. Кто?
Тихо окликаю ночного гостя.
— Это я, — отвечает голос Рыжей. — Это я, Сфинкс, — ее рука нашаривает меня и отдергивается. — Ты что, прячешься?
— Уже нет.
Становлюсь в полосу света из-под двери ванной. Говорим шепотом. Я — чтобы не спугнуть Черного, она — потому что шепчу я.
— Что случилось?
— Ты должен знать. Рыжий. Что с ним? У нас говорят…
Из ее голоса прорастает Могильник. Трое детей в захламленной палате. Волосы девочки, огненные, как костер. И летают подушки от кровати к кровати, теряя перья и кнопки застежек…
— Все в порядке. Он жив. Совсем слегка порезали.
Я говорю то, что предполагаю, а не то, что узнал от Шакала. Если верить Шакалу, Рыжий давно уже труп.
— Спасибо, — шепчет девушка в темноте. И начинает плакать.
Где твое плечо, Сфинкс? Давай, подставляй его. Только это ты и умеешь делать. Она находит его сама, на ощупь. Стоим впотьмах, она — уткнувшись лицом в мою куртку, в ванной течет вода, и голос Черного пытает Курильщика, вливая ему в уши яд, а в спальне Табаки слагает песню о ночных происшествиях, самое увлекательное из которых то, что парня, которого плачущая мне в плечо девушка считает своим братом, порезали. Очень подходящая тема для песни. Меня разбирает злость, но я не знаю, на кого я злюсь сильнее. Может, хуже всего эта ночь, которой нет конца?
— Пошли, — говорю я ей. — Пить чай.
Чем бы заткнуть Шакала?
— Нет. Не могу. Я только хотела узнать про Рыжего. Я знала, что вы будете в курсе…
Хорошо еще, что она не слышит песню и то, что бормочет Черный.
— Пошли, — говорю я. — Переночуешь сегодня у нас. Табаки расскажет, что он видел. Он ведь был там.
— Но…
— Что?
Она мнется и пятится к двери:
— Лорд может неправильно понять. У нас с ним был разговор. Сегодня. Он приезжал ко мне. И если я теперь к вам приду… Это будет как ответ.
— А ты не хочешь ему отвечать?
Молчание. Скорее смущенное, чем протестующее. Так мне кажется, хотя, возможно, я себя обманываю.
— Или все-таки хочешь?
Она молчит.
— Рыжик!
— Пошли! — хватает меня за рукав. — Я сама не знаю, чего я хочу. Но я не хочу уходить.
Мы входим в спальню. Наш приход обрывает песню и вгоняет стаю в ступор. Впрочем, они довольно быстро приходят в себя.
Приветственная речь Табаки. Приглашающие взмахи Логовских ладоней от кофеварки к чашкам и обратно. Горбач выбегает, балансируя пепельницами. Македонский наступает в блюдце с кошачьим молоком и переворачивает его. Подвожу Рыжую к строенной кровати. Она садится рядом с Лордом — и в глазах Златоглавого загорается собственнический блеск. Триумфальный блеск. Он застенчиво гасит его ресницами.
— Рыжая пришла спросить насчет Рыжего, — объясняю я. Звучит это как идиотский каламбур.
— Ах, Рыжий! А что Рыжий, — Табаки мгновенно воскрешает всех ночных покойников. — Да он почти что не пострадал. Ральф вовремя подоспел и его спас. Дело было так…
КНИГА ТРЕТЬЯ
ПУСТЫЕ ГНЕЗДА
СФИНКС
Я лежу на влажной траве, положив ноги на скамейку, и смотрю в небо, которое недавно плакало. Мои заляпанные грязью кроссовки скрещены на сиденьи скамейки, грязь на них постепенно светлеет, высыхая, и осыпается на облезлые доски. Слишком быстро. Летнее солнце безжалостно. Через полчаса от прошедшего дождя не останется никаких следов, а через час тому, кто вздумает здесь поваляться, потребуются солнечные очки. Я пока еще могу смотреть на небо. Ярко-голубое в паутине дубовых ветвей. Ниже — корявый ствол, будто сплетенный из окаменевших канатов. Дуб — самое красивое дерево во дворе. И самое старое. Взгляд скользит по нему сверху вниз, от самых тонких веток до корней толщиной с меня, и над спинкой скамейки я замечаю надпись, тонкие, блеклые царапины на гребнистой коре: «помни»… что-то еще и «не теряй»… Приподнимаю голову, чтобы лучше видеть, я привык читать и менее разборчивые надписи.
«Помни о С. Д. и не теряй надежду».
С. Д. Самая Длинная ночь.
Кому-то она дарит надежду…
Это было бы смешно, не будь это так грустно. Стоило ли убегать из Дома, где такие вот надписи змеятся, переплетаются и закручиваются в спирали, кусая себя за хвосты — каждая крик или шепот, песня или бормотание, так что, глядя на стены, хочется заткнуть уши, как будто это действительно звуки, а не слова — стоило ли сбегать оттуда, чтобы любоваться этой маленькой, но такой пугающей надписью?
«Я дерево. Когда меня срубят, разведите костер из моих ветвей».
Еще одна веселая надпись.
Почему они так действуют на меня? Может, оттого, что они здесь, а не там, где стены в сплошной паутине слов? Не заглушенные ничем, они звучат более зловеще.
А так хотелось отдохнуть. От Дома. От таких вот надписей. От призывов веселиться до упаду — «ПОКА ВРЕМЯ НЕ ВЫШЛО!»… от ста четырех вопросов теста «Познай себя» (один глупее другого, не пропускать дополнительные пункты!). И я сбежал оттуда. Из хаоса в мир тишины и старого дерева. Но кто-то побывал здесь до меня, перетащил сюда свои страхи и надежды и изуродовал дерево, подучив его шептать каждому, кто окажется рядом: «Когда меня срубят, разведите костер из моих ветвей».
Дуб величественно простирает шишкастые ветки к солнцу. Древний, прекрасный, невозмутимый, готовый, как и любой его собрат, вынести самые изощренные человеческие надругательства без жалоб и упреков. Я вдруг ясно представляю его стоящим среди развалин снесенного Дома, окруженным горами битого кирпича… как он стоит, вот так же протягивая толстые ветки к солнцу, а выцарапанные на стволе буквы призывают не терять надежды.
Холод пробегает по позвоночнику.
«Испытываете ли вы временами необъяснимый страх перед будущим?» Вопрос шестьдесят первый теста «Познай себя». В тестах, как нам сообщили, нет незначительных вопросов. Каждый добавляет важные штрихи к психологическому портрету тестируемого. В нашем случае они могли бы обойтись одним этим пунктом.
Хрустят шаги по гравию. Приоткрываю один глаз.
Небо… ветки… ноги, облаченные в черные брюки.
— Тебе удобно?
Ральф в расстегнутом пиджаке и небрежно повязанном галстуке садится на скамейку и закуривает.
— Очень удобно.
Не встаю. Раз сказал, что мне удобно, придется теперь глядеть на него снизу вверх. Ральфа это не смущает. Он прячет в карман зажигалку и достает оттуда сложенный листок. Разворачивает и держит у меня перед носом. Это список. Шесть имен и фамилий.