Дом в Мансуровском
Шрифт:
Зато пирожки с клюквой Юльке понравились. И калитки с картошкой, принесенные Лидой, и компот из морошки.
Юлька открыла дорожную сумку и, как факир, медленно, с расстановкой, стала вытаскивать подарки – пять плиток горького шоколада с орешками, две банки растворимого кофе, индийский чай, две палки сырокопченой колбасы – как же она восхитительно пахла! – целых четыре коробочки сыра «Виола» – Маруся его обожала! – и пять большущих ярко-желтых лимонов. В общем, фантастика.
А потом сестры разговаривали.
Юля рассказывала о Москве и родных, вскользь о своих кавалерах, прокомментировав, что все это не то и вообще полная ерунда, а «того самого» нет, и она почти не верит, что это
– Видимо, дело во мне, – вздохнула она. – Или в судьбе. Ты в нее веришь?
От этих откровений Юля немного смутилась, и было странно видеть ее растерянной. «Устала, просто устала, – мелькнуло у Маруси, – вот и раскисла, разнюнилась».
– Иногда думаю, – продолжила Юля, – на что я трачу жизнь? Дурацкие романчики, порочные связи. Ну что ты смеешься? Да, порочные. Иду я тут по Каланчевке и реву, представляешь? Я – и реву! Причин нет, просто жалко себя. Все оборачиваются, а мне наплевать. Ты знаешь, мне правда наплевать на прохожих.
«А ведь Юлька несчастна, – подумала Маруся, и ее сердце буквально разорвалось от печали и боли. – Сильная, смелая, боевая и очень красивая Юлька». Но сестра не дала ей долго горевать:
– Хочешь знать, что будет дальше? Брошу всех, уеду на Алтай или в Карелию, а может, на Байкал – мечтаю его увидеть, – приду в себя, поживу аскетом, отдохну от страстей. А когда вернусь, заведу новый роман.
Маруся засмеялась:
– Да ну тебя! Опять роман! Жди, пока влюбишься!
– Ну да, ждать большой и чистой любви! Я так не могу – это ты у нас положи-тельная! А я нет! Я в любовь не верю, поэтому и завожу нового любовника! В общем, утешаюсь. Думаешь, я неправа?
– Не знаю.
– Ну и правильно! – погрустнела Юля. – Я и сама не знаю… Ничего не знаю, кроме одного – ничего у меня не получается и ничего не срастается. Прогуляемся? А то я своим нытьем тебя измотала. Сама не понимаю – куда меня понесло? Ну что? Ты говоришь, здесь природа? А валенки? Вторые валенки у тебя есть?
Нашлись и валенки, и теплый зипун – старая шуба из овечьего меха. От шубы воняло козлятиной, но она жаркая, как печка.
Сестры долго возились в крохотной прихожей и наконец вывалились на улицу – смешные, похожие на неваляшек, укутанные, в валенках и огромных платках.
На улице стояла тишина. Сказка. Обалдевшая Юлька огляделась по сторонам и тихо присвистнула. Белый снег, как только что поколотый рафинад, искрился под слабым светом уличного фонаря. На чернильном темно-синем небе низко, почти над головой, горели огромные яркие звезды. На горизонте видны были покрытые снегом сопки. И стояла тишина – такая невозможная тишина, что становилось не по себе, хотелось закричать, чтобы нарушить ее, разорвать.
Снег скрипел под подошвами валенок. Юлька, со счастливой улыбкой раскинув руки, плашмя упала в сугроб и закрыла глаза.
– Ну? – довольно спросила Маруся. – И как тебе?
Ей тоже хотелось рухнуть в сугроб, но она не решилась: чувствовала ответственность за жизнь малыша.
Кряхтя, Юля встала на ноги, отряхнула зипун и платок.
– Кто спорит, красиво. – Голос ровный, но не без сарказма. – Но это, знаешь ли, на пару дней. Полюбоваться – и домой, в Москву. А как здесь можно жить – честно, не понимаю!
– Дурочка! – Маруся счастливо засмеялась. – Вот именно, не понимаешь! А северное сияние? Ты даже не можешь себе представить, как это! А весна, когда все распускается: багульник цветет, бадан, незабудки, даже пионы! А грибы, Юль! Выходишь на полянку, а там красно от подосиновиков! А морошка? Обожаю кисель из морошки, густой, можно есть ложкой. Да со сладкой булочкой! Лида Брекун мастерица, ей завести тесто и налепить пятьдесят булочек – как нечего делать. Представляешь?
Юля перевела взгляд на сестру.
– Ну, может, хватит, Марусь? Грибы эти, полянки волшебные. Кисели с булочками. «И даже пионы», – с сарказмом повторила она. – Счастье-то какое, а, Мань? А что ты не говоришь, что не видишь муженька по полгода? Что яблоки для вас вроде ананаса, а свежее мясо – продукт из прошлого? И про погодку. Брр! – поежилась Юля. – Ну что молчишь? Про лето с тринадцатью градусами, про бесконечную зиму? Про метели, пургу, сугробы до окон? А про культурный досуг, как с этим? Ну да, есть клуб офицерских жен, кажется, это так называется? Кружки разные – вязание там, кружок кройки и шитья, вышивание на пяльцах. Кружок «Хорошая и экономная хозяюшка»: как сварить вкусный борщ и испечь тортик из ничего. Ну и чаи погонять, а заодно и посплетничать: что там у Дуськи, а что у Маруськи. Юбочку новую обсудить, мужа чужого. Все так, Мань? Или я ошибаюсь?
Маруся не ответила.
– Ну что ты нахмурилась, милая? – ядовито осведомилась Юля. – Обиделась? Если я неправа – извини. Возражения принимаются. Только, знаешь, – она вытащила из-за пазухи сигареты, – тебе ведь нечего возразить, вот в чем проблема. И твои восторги, Марусь… Все ты придумала, чтобы не чокнуться от тоски. Чтобы не признаться себе, какая ты дура. Романтики захотелось, да, Мань? Ну что, наелась? Не тошнит? Продолжаешь строить из себя декабристку?
– Ты ничего не понимаешь, – не глядя на сестру, упрямо сказала Маруся. – Да, в бытовом плане здесь нелегко. Но здесь отношения между людьми другие. Если что, все побегут, чтобы помочь.
– Себе хотя бы не ври, – раздраженно бросила Юля. – Везде, в любом месте, есть зависть, жадность, страхи и прочие пороки. «Здесь все по-другому», – передразнила она сестру. – Ну да, здесь нет тайных романов, все святые. Здесь не завидуют, что ты! Не подсиживают друг друга – ну, разумеется! Не обсуждают – о чем ты? Сплетни изжиты. Маш, может, хватит? Или ты продолжаешь убеждать себя? И да, как ты общаешься с этими, как их? Лидами, Дусями, Клавами? Ты, профессорская дочка, студентка иняза с Остоженки?
– Перестань! – окончательно обиделась Маруся. – Какая же ты снобка! Что, Лиды и Клавы для тебя не люди? Откуда такое презрение, Юль? Вот честно, не понимаю – откуда? Нас воспитывали по-другому, и в нашем доме не было таких разговоров! – Маруся даже заплакала от обиды.
Так с Юлькой всегда. Ждешь ее, ждешь, скучаешь по ней. А в итоге…
– Жизнь научила, – жестко ответила Юля. – Жизнь – лучший учитель. Все здесь есть, Марусенька, все людские пороки. Только помельче все это, масштаб, как говорится, не тот. Ладно, – примирительно заключила Юля, – про Лидок твоих я была неправа. Но, Маруся, все эти чудесные женщины и ты – это разные планеты, вот и все, что я хотела сказать. Для них это привычная жизнь, а для тебя – тюрьма. Эта жизнь не для тебя. Ты окончила французскую спецшколу, училась в инязе, выросла на концертах классической музыки, обожала театры. Где ты и где они, эти славные женщины? Неужели ты не скучаешь по нашей Остоженке, по Арбату, Замоскворечью? По «Пушкинскому», «Третьяковке», «Современнику» и «Ленкому»? Неужели твой подвиг стоит всего того, чего ты лишена? А наша квартира? Твоя комната с окном на наш клен? Книжный шкаф с любимыми книгами? Только не говори, что здесь есть библиотека. Как ты без книг? Без своих книг, Марусь? А твой торшер с полочкой, а пушистый коврик у кровати? Наша кухня с буфетом, семейные обеды, папа, с его шутками, с рассказами про Древний Рим? А Асины беляши? А твои подружки, Мань? Ирка Хрусталева, Майка Оганесян? Ты по ним не скучаешь? А вот они по тебе ужасно. Как встречу Ирку, носом хлюпает: где там наша Маруся? А Нескучный, Марусь? Ты по нему не скучаешь?