Дом веселых нищих
Шрифт:
— Посмотри, коли не веришь, — усмехнулся Колька.
— А зачем же Зимний взяли? — спросил Роман.
— Потому что в Зимнем Временное правительство засело. Что ж ты, братишка, таких вещей не знаешь, а еще большевиком себя именуешь?..
Мать поставила самовар.
— Вставайте, кто есть хочет, — крикнула она и стала развертывать кульки с мукой, сахаром, галетами.
Это Колька получил паек. Все потянулись к столу. Из-за перегородки, кряхтя, вылез дед, вышла сестра.
— А по мне — все одно, какая власть, только б кормили, — сказал дед, довольный.
Закутавшись
Потом Колька завел граммофон. Он долго искал подходящую пластинку. Ничего не нашел и поставил старую, заигранную «Марсельезу».
— Последний раз, — сказал Колька. — Завтра купим «Интернационал».
Стрелки показывали ровно пять, когда возобновилась прерванная ночь.
Только Александр долго ворочался на своей кровати, и в углу тлела, поминутно вспыхивая, его папироска.
На другой день Роман и Пеца держали совет
Надо было показать, что и они не дремлют. Постановили произвести переворот и разгромить клуб социалистов-революционеров.
Улучив момент, когда социалисты во главе с Женькой пошли кататься на трамваях, Роман и Пеца принялись за работу. Землянка была разрушена в четверть часа. На ее месте образовалась глубокая яма, из которой торчали доски, куски железа, а вокруг были разбросаны плакаты, тряпки и картинки. Выбрав кусок бумаги, Роман долго выводил буквы, слюнявя химический карандаш. Потом прикрепили бумажку к доске, которая высоко торчала над ямой. На бумажке было ясно написано:
ДОЛОЙ БУРЖУЕВ!
ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ
ПРОВОДЫ
Под ногами чавкала бурая каша снега, смешанного с грязью. На лицо и руки садился тяжелый и липкий туман.
Идти по дороге было трудно. Ноги скользили и проваливались в грязь. Роман видел, как братья, шедшие впереди, то и дело оступались, а гроб, который они несли, угрожающе колыхался, готовый шлепнуться в грязь посредине дороги. Тогда трусивший сзади замызганный священник, с редкой, слипшейся от дождя бородкой, семенил к ним и ласково говорил:
— Полегоньку, милые. Тихонько идите…
Братья не отвечали. У обоих лица были мокры от пота. Они, видно, здорово устали. Гроб был тяжелый, и оба брата, худые и заморенные, в огромных солдатских шинелях, едва переставляли ноги. Носы острые, как клювы, выделялись на их исхудавших лицах.
За гробом шли бабушка, дед и хозяйка квартиры, в которой жила Настасья Яковлевна — женщина с красным лицом и желтыми волосами цвета соломы.
— А скрутило ее, родные, в три дня, — говорила, придыхая, женщина. — Пришла она с рынка. Ничего как будто, только дышит тяжело. Ну, легла в кровать, лежит и вроде как заснула. Мы ходим потише, чтобы, думаем, не беспокоить старуху, а она уже померла.
Бабушка перекрестилась.
— Славная была старуха, дай ей, господи, царствия небесного.
На кладбище было тихо и печально. Могила для Настасьи Яковлевны была уже готова. По левую сторону ямы стоял огромный склеп, а справа — большой мраморный ангел, склонившийся на одно колено. У ангела была отбита ступня, а над губой нарисованы синие усы.
Сторож с пухлым и рыхлым, как опара, носом, что-то бурча, махал кадилом. Священник пел:
— Упокой, господи, душу рабы твоея… Голос священника перебивало надрывное карканье ворон.
— Вот и убрал господь доброго человека, — сказал дед, когда возвращались с кладбища.
Никто ему не ответил.
Дома мать уже ждала всех. Она приготовила поминальный обед, сварила кутью.
За столом мало говорили. Только краснолицая женщина, тоже приглашенная на поминки, ела и говорила не переставая.
Раньше всех вышли из-за стола Александр и Николай. Мать шепотом сказала:
— На фронт едут сегодня. И, вздохнув, добавила, словно жалуясь: — Сколько уж мытарились — и опять…
Вечером братья вместе ушли в казармы. А позже Роман пошел на вокзал.
На платформе около теплушек стояли провожающие. Собралась делегация от завода. Начался митинг. Сперва выступил комиссар полка. Потом представители от рабочих.
— Вы там бейте генералов, — говорили рабочие, — а мы будем тыл укреплять и поможем вашим семьям. Да здравствует власть советов!
Оркестр играл «Интернационал». Красноармейцы кричали «ура». Поезд тронулся, а оркестр все играл. Играл до тех пор, пока поезд не скрылся за семафором.
— Уехали? — спросила мать, когда Роман вернулся домой.
— Уехали.
Мать вздохнула. Взбивая подушки, тихо сказала, ни к кому не обращаясь:
— Вот и опять одни, — и с силой бросила подушки, так что скрипнула кровать и задрожало стекло на лампе.
Через некоторое время в доме закрылась сеточная мастерская. Щелочная тоже перестала существовать.
Хозяин мастерской заплатил деду за два месяца вперед, попросил заколотить досками мастерскую, чтобы ничего не растаскали, и изредка поглядывать. Роман вместе с дедом ходили забивать двери и окна.
Одна кузница работала еще, но Женька сообщил, что мастеровых пришлось всех уволить и отец работает один с сыном.
Григорий Иванович и два младцщх дворника долго ходили по двору, осматривая зачем-то стены. Потом Степан принес лестницу, он долго прилаживал колокол к крюку, а Григорий Иванович тем временем объяснял стоящим жильцам:
— Власть теперь общая. Так вот: как колокол зазвонит, так все собирайтесь на собрание. Надо домовый комитет выбирать.
В тот же вечер колокол загремел, впервые сзывая жильцов на собрание. Весь дом устремился в помещение, где раньше находилась сеточная мастерская. Народу набилось много. Не вместившиеся в мастерскую стояли на дворе и у окон. А в мастерской выступали ораторы и говорили речи о том, что домами надо править самим. Стали выбирать домовый комитет. Но выбирали осторожно и нехотя, все время оглядываясь на темный угол, где стоял бывший хозяин дома.