Дом

Якубовский Аскольд Павлович

Мишка в гостях упился, он не шел, а падал.

Упав, шарашился в снегу, весь облепленный, белый, бормотал невнятное. Приходилось его поднимать. Хорошо, если рядом был палисадник и Михаила можно было прислонить к нему. А так и сама не раз падала. Доха забилась снегом, подол платья был мокрый.

— Горе ты мое! — вскрикивала Наталья временами, а один раз даже ударила Мишку с размаху по щеке. Тот мотнул головой и хихикнул.

Она продела голову под руку Михаила и повела. Мучительна была дорога, а все же Наталье не хотелось, чтобы она кончилась. Совсем не хотелось.

Первый раз в жизни она не спешила домой. Но Мишка, черт пьяный, упорно сам двигался в нужную сторону. К тому же он потерял рукавицы и мог поморозить руки.

Надвинулась черная громада спящего дома. Ни огонька — все квартиранты разошлись, все в гостях. Хорошо им, светло, тепло. А навстречу со двора рвется тонкий вой собаки: тяжелая жалоба озябшего, одинокого, навсегда прикованного цепью существа.

У Натальи упало сердце. Последние ее шаги к дому были самые тяжелые, хотя Мишка помогал ей, хватаясь руками за палисадник. В голове стучало: «Вот сейчас… Вот сейчас… Вот сейчас…»

И не хотелось идти, и нужно было.

Наталья распахнула калитку. Пес, увидев своих, приветливо загремел цепью, но снова сел, испуская жалобные звуки.

Наконец крыльцо. Михаил рухнул на ступени. Садясь, он ворочал руками и ногами по-черепашьи неловко.

Взлетали синие, зеленые ракеты. Снег мимолетно засверкал и заискрился. Наталья увидела, что дом принарядился.

На крышу легло искрящееся холодное покрывало, к стенам прилип снег, над дверью висел куржак.

Но это был холодный саван смерти.

Наталья постояла перед черной дверью, дыша открытым ртом. В висках стучало, ноги расслабли.

— Не войти, слабо… — сказала она себе и ответила: — Не слабо, войду.

И, нашарив ключ, открыла дверь. Прошла к теплой двери и тоже открыла. Сунула голову в кухню, прислушалась. Но в висках гремело, и она ничего не услышала. Тогда прошла в комнату и увидела на белом одеяле черный мужской силуэт. Недвижный. Позвала — молчание. Быстро нащупала выключатель и впустила свет.

Ее била крупная, резкая дрожь. Все в ней колыхалось — и руки, и ноги, и сердце.

Она прислонилась к стене, сжала стучащие зубы. Сжала кулаки. Заставила ноги идти: шаг, другой, третий… Ноги разъезжались, словно в гололедицу. Но вот смятые подушки и неподвижная светлая голова. Она протянула руку и отдернула. Опять протянула… Ближе, ближе… Тронула лоб — Юрий уже остыл.

Она попятилась и, не спуская глаз, пошла. В кухне побежала, оглядываясь вполглаза, и в кровь расшибла бровь о косяк.

Выскочила на крыльцо. Мороз отрезвил. И только сейчас Наталья поняла, ощутила сердцем и кожей — преступна она, вся, до самого малого своего ноготка.

Она зачерпнула горсть снега и жадно съела. Лишь тогда, набрав во вдохе до боли много воздуха, она закричала пронзительно:

— Помогите-е-е!

Эхо швырнуло крик ее обратно, как пойманный мяч.

— Помогите-е-е!

Наталья кричала не переставая. Михаил пытался встать. По соседству хлопали двери, на мгновение выбрасывая желтые пучки света. Выскакивали, бежали к ней люди. На крыльцо своего домика выплыла тетя Феша в борчатке.

Калитка распахнулась. Заметался, лая и дребезжа цепью по проволоке, пес. Соседи подбежали.

— Там, там, там… — говорила Наталья, дергаясь. — Там, там, там… — и села в снег. Началась суета. Люди вошли в дом. Они то входили, то выходили. Кто-то в черном, кажется, молодой Зарубин, торопливо убежал. Тяжелый человек подошел и остановился рядом. Наталья сжалась. Тот наклонился и тетиным голосом посоветовал:

— А ты вой — сердце и отойдет! — И — протрезвевшему Михаилу: — Ступай-ка в избу!

Тетя Феша и сама вошла, посмотрела туда-сюда, увидела на столе зеленую бутылку, стаканы и сказала громогласно:

— Водка проклятущая. Все она. Нальют шары и не помнят, что делают. А может, жив еще?

Визжа, подошла «скорая помощь», но остановилась за квартал, поскольку по улице ей было не проехать. Прошел врач с чемоданчиком.

Сидя на стуле, икал и плакал Михаил. Все твердил одно и то же:

— Ах, Юрка, Юрка… — И снова: — Ах, Юрка, Юрка…

И хотя все было ясно, Юрия увезли. Машина ушла, ее визг стих. Соседи исчезли один за другим. Осталась тетя Феша. Сидела на стуле и смотрела на хозяев.

— Ну, — сказала тетя Феша, — раскиселились. Бог даст, еще отводятся. Наталья, открой-ка дверь шире, ишь угарно, даже голову ломит. А ты, мужик, встряхнись, водки выпей. И тебе, Наталья, не мешало бы принять ее. Я тоже выпью.

Выпили то рюмке. И точно — полегчало.

— А что, может, и отводятся, — бормотал Михаил.

— Отводятся! — сказала Наталья, и ей стало спокойнее. Вроде бы ничего и не случилось. Так сидели долго, боясь встать и разойтись. Михаил уснул сидя. У тети Феши от рюмки водки явился аппетит, она съела изрядный кусок лучшего рыбного пирога. Утерев губы, встала.

— Наталья, проводи меня.

Та кое-как оделась и вышла следом. Остановились в сенях, светлых и больших, под лампочкой. Ясно была высвечена их середина. Но все полки, полочки, ящики и лари оставались в полумраке, бросали тени, и казалось — они живут, движутся, подступают.

Тетя Феша уставилась на Наталью, приказала:

— На меня смотри!

Наталья не шевельнулась. Помолчали. И в этом молчании темное — Юрий! — прошел промеж них. Поняла Наталья — тетка обо всем догадывается.

— А смела! — сказала тетя Феша вполголоса. — Ухайдакала парня, стерва. В кого ты такая уродилась, не понимаю?!