Дом
Шрифт:
– Привет, привет, Родион! – поднял здоровую руку Михаил, спускаясь с крыльца.
Родька – все одинаковы ухажеры – просто расцвел от его ласки.
– Как жизнь молодая?
– Не жалуюсь, дядя Миша.
– Мать как?
– Мама ничего, болеет все, – ответил, улыбаясь, Родька и вдруг весь вытянулся: Вера из дому вышла. Михаил по звону покатившегося с крыльца ведра узнал дочь – всегда торопится, всегда спешит.
Его тоже охватила какая-то непонятная спешка: быстро затоптал недокуренную сигарету и в дровяник – чего
– Папа, ты куда?
Вот девка! Вот отцово золото!
Он часто разорялся, пилил жену – нет наследника, а может, и зря? Может, плюнуть надо на этого наследника? Ну девка, ну не парень. Да какому парню уступит его Вера! Косить, дрова рубить, на лошади ездить – любого парня заткнет. А осенью из школы придет, ружье за плечо, за мной, Лыско! – и пошла шастать по лесам-борам.
– Папа, папа, посмотри-ко!
Вера подбежала к Родькиному мотоциклу, с ходу завела его и в седло. Описала круг, описала другой, и только ее и видели. В общем, показала отцу, чему научилась за месяц в Москве. А про кавалера своего и забыла, и Михаилу как-то неловко было смотреть на приунывшего Родьку.
Кончился праздник, кончился отпуск у жизни. Пора было приниматься за дело. И, войдя в дом, Михаил спросил у жены:
– Ну что тут у вас? Сено не прибрала?
– Прибрала. Родька помог.
– Ну это хорошо, хорошо, жена. – У Михаила просто гора свалилась с плеч. Все время, пока лежал в больнице, с ума не шел недометанный зарод. – А как Калина Иванович?
– Была даве Евдокия за молоком. Лежит, говорит.
– Врачей из района не вызывали? Не установили, какая болезнь?
– Какая болезнь у восьмидесятилетнего старика. Помирать, надо быть, собрался.
Калину Ивановича, насквозь больного, Михаил привез с Марьюши еще больше недели назад, когда приезжал мыться в бане, и сейчас решил, что самое время проведать старика, а то начнется житейская толкотня – когда выберешься?
– Я быстро, – сказал он жене, мывшей посуду, и тотчас же нахмурился: по лицу понял, что та что-то скрывает от него.
Он терпеть не мог этих клевакинских недоговорок, по нему – вытряхивай, ежели что есть, и потому спросил нетерпеливо:
– Может, не будем в прятки-то играть? Муж домой приехал але дядя?
– Этому мужу надо подумать, еще как и сказать.
– А ты не думай, лучше будет.
– Сестрица твоя дорогая рехнулась – дом бросила. Жила-жила двадцать лет але боле, да дурь в голову ударила – пых из своего дому.
Михаил – убей бог, если что-либо понимал. И тогда Раиса перешла на крик:
– Да чего понимать-то! Тот, пьяница, шурин твой разлюбезный, верхнюю половину дома дедкова продал. Пахе-рыбнадзору. А Нюрка Яковлева разве будет глазами хлопать? Силой вломилась со своим отродьем – другую половину заняла. У меня, говорит, законные права, ставровской крови сын… Вот твоя сестрица и психанула, в хоромы Семеновны перебралась…
– Постой, постой… Да ведь дом-то чей? Дом-то кому отписан?
– А я об чем говорю? Я чего битый час толкую? Бумага на руках, страховку двадцать лет плачу, да я бы такой разгон дала…
– А Петро? А Петр куда смотрел? – Михаил все еще не хотел верить.
– Когда Петру-то смотреть? Петр-то на пожаре был. Да разве сестрица твоя и стала бы кого слушать, раз в голову себе забила…
– Ну а люди, люди? – заорал вне себя Михаил. – Есть у нас в Пекашине еще люди? Але все кругом одне жулики да мерзавцы – делай что хочу?
Он опустился на стул, схватился здоровой рукой за голову. Нет, нет, он и пальцем не пошевелит. Сама выезжала, сама и въезжай как знаешь. Да и вообще, сколько еще будут на нем ездить дорогие братья да сестры? Всю жизнь? До тех пор, пока не сдохнет?
А спустя полчаса, кляня и себя и всех на свете, он подходил к старому дому. Не ради сестрицы-идиотки, нет. А ради старика, ради его памяти. Старик ведь в гробу перевернется, когда узнает, что Нюрка да Паха в его доме хозяйничают.
Всю дорогу он крепил тормоза, всю дорогу говорил себе: спокойно, не заводись, не устраивай дарового спектакля, – а вошел в заулок старого дома да увидал райскую картинку: Петр топориком поигрывает – бревно тешет, Григорий в сторонке на красном одеяле с малыми забавляется, та на вечернем солнышке как ни в чем не бывало белье постирывает – и полетели тормоза.
– У тебя есть, нет мозги-то, инженер хреновый? Та дура вековечная известно, а ты-то чего ждешь? Милицию бы вызвал да в шею ту стервюжину!
– Михаил… Брат… – расстоналась, расплакалась Лиза. – Да разве я думала… да разве я хотела…
И тут Михаил просто полез на стену, заорал на весь конец деревни. А какого дьявола? Кто заварил всю эту кашу?
– Тихо, тихо, Пряслины! – В заулок откуда ни возьмись с треском въехала улыбающаяся Вера. Михаил заорал и на нее:
– Да заглуши ты к чертям свою керосинку! Взяли моду зазря бензин жгать.
Вера нажала на газ еще сильнее.
– Брось, говорю, эту чертову трескотню! Кому говорю? Бревну?
Вера опять треском заглушила крик отца.
– Имей в виду, папа, в Москве за нарушение тишины штрафуют.
– В Москве, в Москве… Здесь не Москва, а Пекашино!
Михаил еще огрызался, еще продолжал рыскать вокруг разъяренными глазами, но запал уже прошел, и в конце концов он махнул рукой и на ставровский дом, и на своих братьев и сестер – сами заварили кашу, сами и расхлебывайте.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Из дому, то есть из деревни, вышли порознь, Лиза даже кузов с собой прихватила – вроде как за травой в навины отправилась, потому что не приведи бог напороться на Паху-рыбнадзора: и бредень отберет и штрафом огреет.