Домик на болоте (Ил. Н.Кочергина)
Шрифт:
— Вы хоть знали, к кому едете? — спросила Валя.
— Знал, — сказал я. — Я только не думал, что вы такая взрослая.
По недружелюбному молчанью профессора я понял, как его раздражает наш непонятный и легкомысленный разговор. Я повернулся к нему.
— Вы меня не узнали, Андрей Николаевич? — спросил я.
— Как будто мне ваше лицо знакомо, — сухо сказал Костров. — Вы не тот Старичков, который у меня с третьего курса ушел?
— Тот самый.
— Так, так…
Я не заметил в его глазах никакой радости.
— Изменились, — сказал он, неодобрительно глядя на меня, — повзрослели. — Мне показалось, что я очень нехорошо сделал, повзрослев. — Значит, микробиология не понравилась?
— Да вот, — сказал я извиняющимся тоном, — бросил, Андрей Николаевич…
— Для чего ж тогда в вуз поступали? — строго спросил Костров. — Государство на вас деньги тратило…
Ух, какой это был сердитый старик! Смешно сказать, но я по старой памяти ощутил легкое замирание сердца. Я его все еще немного боялся. Мне самому стало смешно от этого.
— Надеюсь рассчитаться, — сказал я, сдерживая улыбку.
— Несерьезно, — обрезал меня профессор и, помолчав, перевел разговор: — Следователем давно работаете?
— Всего года два, — сказал я.
Старик хмыкнул совсем недовольно:
— Значит, опытные следователи в Москве все заняты?
Колючий язык был у человека! Я ответил, пожав плечами:
— Начальство меня выбрало.
— Так… — сказал Костров. — Ну-с, так с чего вы собираетесь начать?
Я думаю, что врач, которого позвали к умирающему, чувствует себя примерно так же, как я чувствовал себя тогда. Врач не может сказать умирающему: «Извините, мне у вас делать нечего, умирайте спокойненько». Я сказал:
— Прежде всего я хотел бы осмотреть помещение.
III
Много раз приходилось мне осматривать помещения, в которых произошли убийства и кражи, но никогда, кажется, не производил я осмотра с таким ясным ощущением его бесцельности. Что я мог найти? Представить себе, что Якимов в последний момент решил оставить вакцину и бежать без нее, было абсолютно невозможно, следов борьбы тоже не могло быть. И все-таки я производил осмотр тщательно и аккуратно.
Прежде всего я поднялся в мезонин. Я осмотрел книжные полки, на три четверти заполненные книгами и на остальную четверть — связками бумаг. Перелистывать книги было бессмысленно, я заглянул за полку и убедился, что там ничего нет. На столе стояла школьная чернильница-непроливайка, стаканчик с карандашами и ручками, лежала пачка бумаг и несколько книг.
Бедностью обстановки кабинет Кострова мог конкурировать с моей московской комнатой. Кроме шкафа и полок, стояли еще два топчана, на одном из которых спал Андрей Николаевич, а на другом Валя, и два стула. С серьезным видом я осмотрел топчаны и заглянул под них.
За моей спиной, сдерживая дыхание, стояли взволнованные Андрей Николаевич и Валя, Петр Сергеевич и Вертоградский. Ужасно мне хотелось сказать им: «Знаете что, товарищи, перестанем валять дурака. Оставьте меня одного, и дайте мне спокойно подумать». Но, конечно, сказать это было невозможно. Поэтому я осмотрел все до конца и спустился в столовую.
В столовой повторилась та же сцена. Я заглянул под стол, чувствуя себя на редкость глупо, и долго возился у печки, пытаясь разглядеть, не спрятано ли в ней что-нибудь. Единственным местом, в котором было что осматривать, оказался чуланчик под лестницей. Там стояли запыленные банки с клеем и чернилами, валялись связки бумаг, лежала пачка черных клеенчатых тетрадей и стопка картонных коробочек.
Сумасшедшая мысль мелькнула у меня в голове. Стараясь принять равнодушный вид, как будто я делаю это просто по привычке осматривать все до конца, я быстро перелистал все тетради. Конечно, все они были чисты. Это была нелепая мысль, что среди них может оказаться лабораторный дневник.
Я вошел в лабораторию. Здесь стояли столы, сверкала медь микроскопов и стекло лабораторной посуды. Все это очень не гармонировало с бревенчатыми голыми стенами, с деревянным дощатым потолком. Может быть, так выглядела бы хорошо оборудованная колхозная хата-лаборатория. Две узенькие койки стояли у стен. В углу — шкаф. Я обошел комнату, открыл дверцу шкафа. На полках лежали связки бумаг; несколько ящиков с предметными стеклышками для микроскопа стояли в глубине у задней стенки.
— Шкаф был заперт? — спросил я.
— Да, — ответил Вертоградский.
— А ключ?
— Ключ был у Якимова.
— А утром?
— Утром шкаф оказался отпертым, но дверца была прикрыта. Ключ исчез вместе с Якимовым.
Больше не о чем было спрашивать. Я высунулся в окно. Окно выходило прямо в лес. Деревья стояли здесь густо, кроны переплелись, толстые корни, изгибаясь, ползли по земле, земля поросла кустиками черники. Наверно, здесь бывает много грибов.
Наблюдения невольно увлекли меня. Я вдруг ощутил ту радостную напряженность, которую испытываешь всегда, начиная восстанавливать в подробностях происшествие, только частично тебе известное.
— Где он гулял? — спросил я.
— Здесь, под окном, — сказал мне стоявший за моей спиной Вертоградский.
— Всегда здесь?
— Да, это было его любимое место. После ужина накинет пальто, папиросу закурит и ходит под окнами.
— Далеко от дома он никогда не отходил?
— Я ни разу не замечал.
— Был случай, — вмешался Петр Сергеевич. — Однажды мои молодцы километрах в пяти его встретили. Говорил, что заблудился. Правда, это не мудрено в наших местах.
— Дверь из лаборатории запирается?
— Нет.
— А наружная дверь?
— Запирается на крючок.
— Значит, пока Якимов гуляет, она открыта.
— Да.
— А утром кто первый проснулся?
— Я, — сказала Валя. — Папа и ассистенты очень устали за это время и встали позже, чем обычно.
— И вы, Валя, не обратили внимания на то, что дверь отперта?
Валя пожала плечами:
— Нет. Мы не очень тщательно запираемся. Немцев замком не задержишь, а воров тут нет. Кстати, Якимов по утрам иногда уходил, пока все еще спали.