Домик на болоте (Ил. Н.Кочергина)
Шрифт:
Как ни странно, но сейчас, когда появилась цель, мы стали спокойнее и рассудительнее. Разные проекты, как быстрее уничтожить плоды многолетней работы, обсуждались серьезно и деловито. Со стороны, вероятно, показалось бы, что идет обыкновенное совещание по какому-нибудь не очень важному поводу. Вертоградский даже несколько раз сострил — правда, не очень удачно. Никто не засмеялся. У меня было ощущение, что все это мне только снится. Не может быть, чтобы это было на самом деле, чтобы горели дома, чтобы
Наконец решили жечь документацию в умывальнике. Стена около него была облицована кафелем и не могла загореться.
Мы стали таскать из шкафа папки с бумагами. Якимов поднес спичку, и бумаги загорелись. Папки, чтобы не терять времени, мы отбрасывали и жгли только самые записи. Горели они быстро, но умывальник сразу же наполнился черной сожженной бумагой, и горящие листы вываливались на пол. Мы решили выгрести горелую бумагу, но она еще тлела. Надо было ее погасить. Оказалось, что водопровод уже не работает. Пришлось заливать дистиллированной водой, которой был у нас порядочный запас.
Никогда я не думала, что так трудно сжечь много бумаги. Загоревшись, пачки увеличивались в объеме и, как живые, выползали из умывальника. Отец кочергой мешал огонь. Весь в копоти, черный, взлохмаченный, он выглядел страшно. Он не слушал, когда к нему обращались, он весь был поглощен одной мыслью. Впрочем, все мы говорили и действовали как в дурмане.
— Валя, — говорил Вертоградский, — уберите к дьяволу этих крыс, я не могу слышать, как они пищат!
Он поправил галстук, и я заметила, что у него дрожат руки. Якимов носил бумаги из ящиков. Он был весь покрыт пылью. Он приносил пачку за пачкой и сваливал их у самого умывальника. Черные лоскутья сгоревшей бумаги носились в воздухе и оседали на лица, на платья, на пол.
— Так, — командовал отец. — Ничего, хорошо горит… Юрий Павлович, подбросьте еще сюда: здесь, сбоку, быстрее займется.
Пламя опалило ему ресницы и бороду, но он не замечал этого.
— Папа, — сказала я, — посиди отдохни.
Он не слышал меня.
— Давайте, давайте! — повторял он. — Посмотрите, не осталось ли чего. Надо, чтобы все-сгорело, до последней бумажки.
Последняя пачка занялась ярким огнем.
— Эх, — сказал Вертоградский, — погром так погром!
Он подошел к ящику, в котором были аккуратно уложены перенумерованные пробирки, заткнутые пробками, распахнул дверцу и рукой сгреб с полки штук двадцать пробирок.
— Правильно, — сказал отец. — Вы, Юрий Павлович, их на пол бросайте, а я стану топтать.
Вертоградский с отчаянным лицом выбрасывал на пол пробирки и колбочки, а отец тщательно, одну за другой, давил их каблуками. Он кружился и притопывал, и со стороны казалось, что он танцует какой-то неторопливый танец.
Боюсь сказать, сколько времени продолжалось уничтожение. Я, да и все мы, наверно, были как во сне. Долго еще потом виделись мне в кошмарах озаренные пламенем стены лаборатории, Вертоградский, швыряющий на пол посуду, отец, давящий ее каблуками…
— Больше ничего не осталось? — хриплым голосом спросил отец.
— Всё, — сказал Якимов.
— Хорошо. — Отец кивнул головой. — Теперь, по крайней мере, мы можем быть спокойны.
— Ну, — сказал Вертоградский, — для спокойствия особых оснований нет…
Отец не слышал его. Он обвел всех нас глазами.
— Я не могу решать ни за кого из вас, — сказал он, — но лично я думаю кончить жизнь самоубийством… — Он помолчал, потом повернулся ко мне:
— Ты как, Валя?
Голос его дрогнул, и я почувствовала, что он может сейчас заплакать. Я пожала плечами:
— Выбирать не из чего.
Вероятно, если бы я реально представила себе, что я должна сейчас перестать жить, должна умереть, мне было бы очень страшно. Но в том состоянии, в каком мы были тогда, ничего страшного не было и не могло быть. Все проходило мимо сознания.
— Это будет, пожалуй, труднее, чем жечь бумаги, — сказал Вертоградский. — Оружия у нас нет… Веревки? Во-первых, я не знаю, есть ли тут веревки, а во-вторых, это противный способ.
Якимов молча вынул из кармана наган и положил его на стол.
— Я на всякий случай достал, — сказал он, по обыкновению, коротко и спокойно.
— Вы умеете стрелять? — спросил отец.
Якимов кивнул головой.
— Вы нас научите. Я не умею, и Валя, наверно, тоже.
III
— Подождите, товарищи, принимать такие крайние меры, — сказал кто-то.
Мы обернулись. В дверях стоял человек.
Я не сразу узнала Плотникова. Но, узнав, ничуть не удивилась его появлению. Этой ночью все было необыкновенно.
Плотников стоял в дверях, невысокий, внешне спокойный, с прищуренными, как всегда, глазами. Только на этот раз мне не показалось, что он улыбается. Мы смотрели на него и молчали. Слишком неожиданно было его появление.
— Я уже думал, что лаборатория брошена, — сказал он. — Дверь на лестницу открыта, постучал в комнату — никто не отвечает.
— Шум на улице, — сказал отец таким тоном, как будто жаловался на то, что ему мешают трамваи и автомобили.
Плотников и тут не улыбнулся.