Домик в квартале Круа-Рус

Жозеф Леборн выглядел бледным и утомленным. Под его мрачным взглядом я прошел в комнату, снял шляпу и пальто.

— Как раз вовремя! — пробормотал он.

— Какое-нибудь запутанное дело?

— Мягко сказано. Посмотрите-ка… — И он протянул мне листок.

— По-моему, это план виллы. Точнее маленького дома…

— Какая проницательность! Даже четырехлетнему ребенку было бы ясно, что это такое. Вы знаете квартал Круа-Рус в Лионе?

— Бывал проездом.

— Прекрасно! Домик

— А что это за черные крестики в саду и на улице?

— Полицейские.

— Смотри ты! Убитые?

— С чего это вы взяли? Крестиками обозначены полицейские, находившиеся на посту в этих местах в ночь с восьмого на девятое… Самый жирный крестик — сержант Маншар…

Я не посмел промолвить ни слова. Интуиция подсказывала мне, что самое разумное не прерывать Леборна, который смотрел на чертеж таким же сердитым взглядом, как и на меня.

— А вас не интересует, почему полицейские были именно на этих местах?

Я молчал.

— Они находились там, потому что накануне лионская полиция получила письмо следующего содержания: «Доктор Луиджи Чечони будет убит в своем доме в ночь с восьмого на девятое».

— А доктора предупредили об этом? — спросил я наконец.

— Нет! Чечони был итальянским эмигрантом и, по всей вероятности, это дело имело политическую подоплеку. Поэтому полиция предпочла принять меры, не предупреждая заинтересованное лицо.

— И все-таки он был убит?

— Не торопитесь! Доктор Чечони, пятидесятилетний мужчина, жил в этом жалком домишке один. Сам вел свое хозяйство и каждый вечер ходил ужинать в квартальный ресторан. Восьмого вечером, как всегда, он вышел из дома и отправился в ресторан. А сержант Маншар, один из лучших полицейских Франции, ученик крупного лионского криминалиста доктора Эдмона Локара, обыскал в это время весь дом от подвала до чердака. Убедился, что там никого нет и что в дом можно проникнуть только через двери или окна, которые видны с улицы. Никаких подземных ходов или фокусов подобного рода обнаружено не было. Ничего романтического… Вы слушаете?

Хоть я и воздержался от замечаний, Леборн говорил таким тоном, словно упрекал меня за фантазерство.

— В доме ни души! И всего лишь две двери и три окна, за которыми нужно было наблюдать! Другой поставил бы на пост одного-единственного полицейского, только и всего! А сержант Маншар мобилизовал пятерых, по одному на каждый вход и окна, и сам занял удобное место для наблюдения. В девять вечера на улице показался силуэт доктора. Он возвращался домой в полном одиночестве. Вскоре на первом этаже, где помещалась его спальная, зажегся свет. С этого момента полицейские были начеку. Никто из них не отлучался со своего поста. Через каждые четверть часа Маншар обходил группу. В три часа утра керосиновая лампа в комнате Чечони угасла. Сержант заколебался. Затем все же решил войти, открыв входную дверь отмычкой. Доктор Чечони сидел или, точнее, полулежал на краю постели, скрестив руки на груди. Он был мертв!

Доктор даже не успел снять пальто. Шляпа скатилась на пол, рубашка, костюм и руки были перепачканы кровью. Пуля из шестимиллиметрового браунинга застряла менее чем в сантиметре от его сердца.

Я с удивлением смотрел на Леборна. Его подбородок слегка подрагивал.

— В дом никто не входил! И никто не выходил из него! — пробормотал он. — Клянусь в этом, как если бы я сам находился на посту, потому что прекрасно знаю сержанта Маншара. И не думайте, что в доме Чечони был найден пистолет! Ни в камине, ни даже в канализации его не оказалось! Не было его и в саду. Снаружи стрелять не могли, в противном случае было бы разбито стекло. Посмотрите на план. Запечатлейте его в памяти. И, может, даст бог, вернете надежду этому несчастному сержанту Маншару, который потерял сон и покой и уже начинает считать убийцей себя.

Я неуверенно спросил:

— Что вы знаете о Чечони?

— Когда-то он был богат. Мало занимался медициной, но зато очень увлекался политикой, в результате чего и был вынужден эмигрировать.

— Он женат или холостяк?

— Вдовец. Его единственный сын учится в Аргентине.

— На какие средства он жил в Лионе?

— На субсидии, которые, якобы, получал от своих политических единомышленников. На плату за медицинские осмотры больных, которые он время от времени устраивал в итальянской колонии.

— Из дома что-нибудь исчезло?

— Никаких следов ограбления.

Не знаю почему, но в это время меня разобрал смех. Вдруг мне показалось, что какой-то мастер мистификаций решил позабавиться, преподнеся Жозефу Леборну запутанную задачу, дабы преподать ему урок скромности.

Заметив, что губы мои растянулись в улыбке, он схватил план и шумно плюхнулся в кресло.

— Если вас осенит какая-нибудь идея, поделитесь со мной!

— Вряд ли мне удастся открыть что-нибудь раньше вас!

— Спасибо! — проговорил он сухо.

Я принялся набивать свою трубку. Затем закурил ее, не обращая внимания на моего приятеля, который был готов вот-вот взорваться.

— Я бы попросил вас не ерзать и не дышать так шумно, — проворчал он.

Прошло ровно десять неприятных минут. Я невольно представил себе черные крестики, которыми были обозначены полицейские. Вся эта история, которая сначала рассмешила меня, теперь начала действовать подавляюще. Вообще в данном случае не могло быть и речи ни о психологии, ни о чутье, разве только о геометрии.

— Этот Маншар, — спросил я внезапно, — не служил в свое время медиумом гипнотизеру?

Жозеф Леборн не соблаговолил мне даже ответить.

— А много было у доктора политических врагов в Лионе?

Он пожал плечами.

— Вы уверены, что его сын действительно находится в Аргентине?

На этот раз он удовлетворился тем, что вынул у меня изо рта трубку и положил ее на камин.

— Есть у вас фамилии всех полицейских?

Он передал мне небольшой листок. Фамилии были написаны по порядку расположения полицейских вокруг дома.