Дональд Трамп. Сражение за Белый Дом
Шрифт:
А теперь поясню, почему сделать книгу про Дональда Трампа значило для нас с Леной тряхнуть стариной. Заодно предъявлю читателю наши политологические креденшиалс, потому как читатель в последнее время знает нас главным образом как культуртрегеров, мемуаристов, эссеистов, критиков и прозаиков. Что тоже немало.
Другими словами, с чего бы это мы это занялись политоложеством и стали в этой области доками и профи?
Началась вся эта неожиданная для нас самих политическая профессионализация еще в Москве, сорок лет назад, когда мы за наше заявление об антисемитизме и цензуре были, как Адам и Ева из рая, изгнаны из всех творческих союзов, в которых имели честь состоять: Союза писателей, Союза журналистов и даже ВТО (Всероссийского театрального общества), – и стали париями и изгоями: для нас закрылись все журналы, газеты и издательства, где мы прежде печатались. Что делать? Не сношаться же с читающей публикой через дупло, как Дубровский с Машей. И вот, чтобы не терять профессиональную квалификацию, мы образовали первое в истории нашей страны независимое информационное агентство и назвали его без лишней скромности «Соловьев – Клепикова-пресс». Сама идея и
Это все забегая вперед, а возвращаясь назад ко времени начальных шагов нашего агентства «Соловьев – Клепикова-пресс» весной 1977 года, мы поделились идеей с нашим тогдашним другом и соседом по «Розовому гетто», как называли дома писательского кооператива вблизи метро «Аэропорт», Володей Войновичем. Идея ему показалась, и он, опытный, с выслугой лет к тому времени писатель-диссидент, свел нас с иностранными коррами в Москве. Те тоже клюнули на идею, и уже самое первое сообщение нашего пресс-агентства про ленинградское ЧП – снятие главного редактора ленинградского журнала «Аврора» Володи Торопыгина за то, что он по недосмотру напечатал сочувственное к расстрелянной большевиками царице стихотворение Нины Королевой, – обошло всю мировую прессу. А ее флагман «Нью-Йорк таймс» вслед опубликовал большую статью об агентстве «Соловьев – Клепикова-пресс» с портретом его основателей на своей Front Page. С тех пор сообщения и статьи нашего пресс-агентства были нарасхват и в обратном переводе возвращались в Россию через «вражьи голоса»: «Голос Америки», Би-би-си, «Немецкую волну», радио «Либерти». Нет худа без добра – в итоге мы получили куда более обширную аудиторию, чем та, которую имели, когда печатались в советской печати.
Когда нас турнули из страны, чтобы держаться на плаву, мы продолжали новооткрытый нами жанр политико-художественной публицистики, тем более те американские СМИ, которые печатали сообщения агентства «Соловьев – Клепикова-пресс», с энтузиазмом брали теперь наши статьи и ждали новых. Однако мы не думали долго задерживаться в этой области – другие дали манили нас, каждого в отдельности: русская изящная словесность. Но тут случилась история, которая поставила крест на наших литературных мечтаниях. Подробно я пишу о ней в главе «Спасибо академику Сахарову» в предыдущей моей книге «Высоцкий и другие. Памяти живых и мертвых», к которой и отсылаю любопытствующего читателя, а здесь изложу эту скандальную историю вкратце.
Первой нас напечатала «Нью-Йорк таймс» – через две недели после нашего приезда в Америку. Эссе про академика Сахарова, которого мы сравнивали с Дон Кихотом и давали довольно пессимистичный прогноз диссидентству, исходя из русской истории и современной ситуации. На той же полосе, в параллель нашему эссе, стояла статья Андрея Сахарова с противоположными, радужными взглядами на движение, которому он был номинальный лидер. Заглядывая в перспективу времени – увы, недалекую – оправдались не его надежды, а Кассандровы предсказания Владимира Соловьева и Елены Клепиковой. Говорю об этом с превеликим сожалением, так как мы сами, пусть и кратковременно, принадлежали к диссидентскому племени. Что для нас было как гром среди ясного неба – наложение академиком-правозащитником вето на все наши уже принятые к печати публикации в журнале «Континент», членом редколлегии коего он состоял. В отместку за нашу статью в «Нью-Йорк таймс». Это еще что: в древние времена горевестников убивали! Поначалу глазам своим не поверили, когда получили в Нью-Йорке телеграмму из Парижа от главреда «Континента» Владимира Максимова. Такое даже в покинутой нами стране было немыслимо! А тем более никак не могли мы ожидать подобной носорожьей реакции от человека, который был записным демократом и чуть ли не символом русской демократии. Как все-таки все в этом мире зыбко и относительно.
Мы обнародовали все эти документы, включая мое открытое письмо академику по поводу его запретительной акции, американские и британские журналисты взяли нашу сторону, разразился скандал, которому корреспондент «Нью-Йорк таймс» Дэвид Шиплер посвятил отдельную главу в своей книге «Russia: Broken Idols, Solemn Dreams», а там такие есть такие жареные детали – закачаешься! Однако запрет Сахарова на наши публикации в «Континенте», самом престижном и с высокими гонорарами зарубежном русском издании, остался в силе, закрылись для нас и некоторые другие русскоязычники. В этой отчаянной ситуации нам ничего не оставалось, как продолжить нашу работу в англоязычных СМИ.
Опыт работы нашего московского агентства «Соловьев – Клепикова-пресс» еще как нам пригодился – на многие годы вперед. В России мы были писателями, литературными и художественными критиками, но последний московский период обозначился именно как независимый журналистско-политический. Мы эмигрировали известными людьми благодаря нашей спринтерской диссидентской деятельности. Рассылаемый нашими агентствами – от агентства по трудоустройству до литагентства – curriculum vitae начинался с первой страницы «Нью-Йорк таймс» со статьей о нашем агентстве и московским снимком его основателей. Это открыло нам дорогу в Куинс-колледж Нью-Йоркского университета и в Колумбийский университет (в каждом по совместному сколаршипу),
Наверно, окажись в замкнутом кругу русскоязычной иммиграции, мы бы взвыли от идеологических ограничений и, как Довлатов, не видели бы отличия между работой на советскую власть или на здешнего хозяина. Сережа страдал от этого сильно, но привычно. Мы не страдали вовсе, вытолкнутые поневоле в мир американской англоязычной журналистики, так как мир русскоязычной нам был по большей части закрыт. Мы пьянели от свободы и вседозволенности – могли писать, что хотим, и только товарная конъюнктура – спрос и предложение – определяла прохождение наших статей. Но и ее мы обходили – то, что не подходило для «Уолл-стрит джорнал», печаталось в «Бостон глоб». Но это мы тоже узнали не сразу – нам повезло напечатать первую статью в «Нью-Йорк таймс», и мы продолжали атаковывать эту газету, которая была тогда (да и до сих пор, пожалуй) альтернативным правительством США, пока Говард Голдберг, редактор гостевой страницы (Op-ed page), не втолковал нам ее железное правило: не больше 650 слов, не чаще, чем раз в полгода, и то, если крупно повезет – конкуренция сумасшедшая. На штурм «Нью-Йорк таймс» у нас ушло, наверное, несколько месяцев, и только после этого мы пошли в библиотеку и выписали из справочника адреса и имена редакторов других американских газет.
Ни мы не знали наших редакторов лично, ни они – нас. Мы как были, так и остались не просто внештатными, но внетусовочными авторами, хотя, как писал Саша Кушнер, «танцует тот, кто не танцует, ножом по рюмочке стучит» (привожу в доказательство своей объективности – редкий у этого ежедневного стихотворца хороший стишок). Относится это и к моей нынешней литературной ситуации в России, где я не был уже четверть века, но успешно выпускаю книгу за книгой. Когда-то, еще в прошлом веке, в интервью полушутя предсказал, что стану классиком следующего столетия: процесс пошел, хи-хи. Что болтать? Проехали. В любом случае: отсутствуя, присутствую. Или произвести рокировку и сказать наоборот? А тогда, сложив втрое, под почтовый конверт, отксеренную статью, мы рассылали ее «по разным адресам» – в дюжину приблизительно редакций, дожидались стандартного, обез личенного отказа либо гонорара вместе с вложенной в конверт газетной страницей с нашей статьей. Интернета еще не было, копирайт был не очень строгий, некоторые статьи печатались сразу в нескольких городах, другие нам вежливо заворачивали. Каждая публикация была для нас праздником.
Самонадеянно так говорить, но в ряде случаев мы перенаправили общественное мнение Америки (с учетом, что Интернет и ТВ еще не задвинули на задний план печатные СМИ). Предугадав и предсказав приход к власти Андропова (хотя он давно уже был всесильным регентом при немощном и невменяемом Брежневе), когда это на самом деле произошло, мы стали разоблачать его мифологический образ, создаваемый на Западе его эмиссарами – проплаченными и добровольными. Нет нужды пересказывать здесь тогдашние наши кремлевские статьи – концептуально и даже текстово они вошли в наши кремлевские книги, а те, пусть и с опозданием, изданы и в России. Жаль, конечно, что жанрово эти эссе утратили форму отточенных политических миниатюр; были среди них и настоящие шедевры этого малого жанра журналистики – «Географический империализм» в «Вашингтон пост» и «Чикаго трибюн», «Кубинский треугольник» в «Нью-Йорк таймс» или «Кудос генералу Ярузельскому» сразу же в нескольких газетах, включая «Уолл-стрит джорнал». При регулярной журналистской работе трудно было удержаться на таком уровне. Хоть мы и старались, были и проходные статьи, но не было заурядных, лишенных оригинального сюжетного или концептуального поворота – ручаюсь! Что касается самомифологизации Андропова, то глава на этот сюжет называлась в нашей книге о нем «Двойной портрет – для дома и заграницы».
В этой книге было несколько «зарубежных глав» – о Венгрии, где состоялся политический дебют будущего советского лидера в качестве посла и провокатора, об Афганистане, решение о военном вмешательстве в чьи дела было принято лично нашим героем, и о борьбе с Польшей – от покушения на польского Папу до нажима на генерала Ярузельского, который напряг этот выдержал и политически и интеллектуально переиграл Андропова, предотвратив повторение венгерского и чехословацкого вариантов и избежав советского вторжения и неизбежного кровопролития: Польша – не Чехословакия, это и ежу понятно. В оценке генерала Ярузельского мы круто разошлись с американской прессой, которая представляла его «русским солдатом в польской униформе», а для нас он был польским патриотом, спасшим свое отечество. Во всех главных газетах Америки мы публиковали о нем панегирик за панегириком (здесь это называется kudos, а панегирик никому не понятное иностранное слово) и в конце концов сдвинули в положительную сторону отношение к нему американской общественности. В первых наших кремлевских книгах было по польской главе: название в «андроповской» кончалось словами «…поражение в Польше», а название в следующей – «Гамлетов комплекс Кремля: как быть с Польшей?» Эпиграфом мы взяли запись в дневнике князя Петра Вяземского во время антирусского восстания в Польше 14 сентября 1831 года: «Польшу нельзя расстрелять, нельзя повесить ее, следовательно, силою ничего прочного, ничего окончательного сделать нельзя. При первой войне, при первом движении в России Польша восстанет на нас. Или должно будет иметь русского часового при каждом поляке».