Донская либерия
Шрифт:
Маленький юркий Тимофей Соколов, черкасский казак, недавно избранный в есаулы, подхватил:
– Лучше не придумаешь, Кондратий Афанасьич! И на Донце защита окрепнет, и тут у нас без гультяев потише будет.
Илья Григорьич Зерщиков, сидевший среди старшин, согласно закивал головой:
– Ладно, так и приговорим всем войсковым советом.
Игнат Некрасов, тряхнув упрямой головой, сказал:
– А я, браты, паки прошу вас отпустить меня с вольницей на легких стружках для добычи на Волгу…
Старшины стали возражать:
– Негоже, атаман… Мы от государя ответную грамоту на войсковую отписку ожидаем, как нам своевольство дозволять?
Булавин, сдержав легкую усмешку, произнес:
– Верно, шарпальничать покуда не будем… А тебе, Игнат, тож с двумя тысячами конных и пеших надобно на Хопер
– Сроду замирения с царем не дождетесь, – махнул рукой Некрасов. – Зряшняя проволочка!
– Вот и я так-то мыслю, – отозвался Семен Драный. – Не для гостевания драгунские и солдатские полки собирают… Боя не миновать. И нечего головы морочить царским милосердством, надо о своей выгоде помышлять, браты…
– А ты, Семен, какую свою выгоду разумеешь? – задал вопрос Булавин.
– Ныне, слыхать, атаман Ивашка Павлов с бурлаками на Волгу вышел, и кабы Игнат с голытьбой нашей соединился с ними – куда как важно было бы. Царь-то с боярами головы почесали бы, куда им ратных людей посылать: то ли супротив нас, то ли для охранения волжских городов?
Жена Ульяна, благополучно родившая в конце прошлого года сына, продолжала жить у сестры под Белгородом, так как выехать на Дон было трудно, дороги охранялись слободскими солдатами. Булавин послал трех проворных трехизбянских казаков выручить жену, и казаки добрались до места, но возвратились обратно с печальным известием: жена и сын схвачены по приказу белгородского воеводы и посажены в острог. [22]
22
Киевский воевода Голицын 4 апреля 1708 года доносил царю Петру: «Булавина жена с сыном, которому полгода, привезена в Белгород. И о ней, что ваш указ повелит?» Царского ответа на этот вопрос нигде в бумагах я не обнаружил. Известно лишь, что в июле месяце среди белгородских заключенных «Ульяна Булавина с младенцем при ней» продолжала еще числиться. Дальнейшую судьбу ее выяснить не удалось.
Грамоты Булавина к воеводе с просьбой отпустить жену и сына ни к чему не привели. Приходилось искать более действенные способы освобождения. Кондратий Афанасьевич хотя и часто ссорился с женой, а, не видя ее долгое время, соскучился, да и не терпелось поскорей увидеть, прижать к сердцу маленького сынишку.
Булавин хотел сначала послать на Белгород сильный казачий отряд, а потом раздумал. В Белгороде, во-первых, стояли солдатские полки и была артиллерия, а, во-вторых, при подходе казаков жену с сыном могли отправить куда-нибудь дальше, в неизвестные места.
Булавин решил теперь воздействовать на киевского губернатора князя Голицына, в подчинении которого находился белгородский воевода. Булавин написал Голицыну полную собственного достоинства грамоту:
«Ведомо нам Войску Донскому учинилось, что нашего войскового атамана Кондратия Афанасьевича Булавина жена с сыном у вас в Белгороде сидят за караулом. И вы ее держите за караулом напрасно по доносу неправедных прежних наших старшин Лукьяна Максимова с товарищами, а не по его Великого Государя указу. А если б за атамановой женой явилась какая вина, и она бы взята была по его Великого Государя указу и послана в Москву, а не токмо бы вам ее в Белгороде держать за караулом. И тебе, ближний стольник Дмитрий Михайлович, пожаловать бы войскового атамана Кондратия Афанасьева, жену его с сыном из-за караула освободить и отдать посланным нашим казакам на руки… И чтоб вам Дмитрий Михайлович отпустить ее к нам войску с нашими посланными казаками не задержав, бессорно. А буде вы ее из-под караула не освободите, и мы Войском Донским за нею к вам в Белгород пришлем от себя войско тысяч сорок или пятьдесят. А что у нас в войске учинилось меж себя, о, том мы Великому Государю и в походные государевы полки почасту пишем. А с сей отпиской послали мы войском вышеписанных казаков и велели им самим явиться и отписку подать тебе киевскому воеводе Дмитрию Михайловичу Голицыну с товарищами. Также велели им казакам милость просить у тебя и на словах». [23]
23
Хочется
Такими подписями, как «скудоумный раб твой» или «последний твой холоп», пестрят все дворянские письма к царю и вельможам.
Меншиков, став царским фаворитом, называет природного князя Григория Ивановича Волконского просто «Григорием», а иногда и «Гришкой», а Волконский именует себя «униженным рабом» фаворита и пишет ему в таком стиле: «Умилися надо мною таким бедным, чтобы я был взыскан вашею милостью, ни от кого себе помощи не имею, токмо надежду имею на бога и на вашу княжую милость, ото всех обидим, ни от кого не помилован».
В грамоте Булавина царю и воеводам унизительные для человеческого достоинства слова не употребляются. В письме Булавина князю Голицыну, как и в других его письмах, отражается твердая воля вождя народного восстания, сознание правоты затеянного им дела и уверенность в своих силах.
Покончив с грамотой, Кондратий Афанасьевич прилег отдохнуть, задремал, а когда открыл глаза, увидел, что солнце давно взошло, и услышал, как в соседней горнице оживленно шептались Галя, Никиша и кто-то еще…
Кондратий Афанасьевич прислушался, признал голос племянника Левки и по отдельным словам догадался, что ребята хотят отправиться на Донец с голутвенным походным войском, а Галя сердито отговаривает брата… И она права! Левке восемнадцатый год, настоящий казак, и на коне молодцом, и птицу влет стреляет, а Никишка совсем мальчик, рано еще ввязываться ему в драку…
Кондратий Афанасьевич потихоньку поднялся, подошел к двери, открыл, притворно строгим голосом прикрикнул:
– Вы чего тут спозаранку своеволите, спать людям не даете?
Галя, вздрогнула, всплеснула руками:
– Ох, тятя, испужал… Мы же тихо гутарили.
А Никишка, смело глядя в глаза отца, заметил:
– Спят люди ночью, а сейчас вон где солнце-то…
Левка, подправив лихо взбитый рыжий чуб, ломким баском выложил все сразу:
– Я просить хотел тебя, дядя… И Никишка тоже… Отпусти нас с войском походным…
Кондратий Афанасьевич сдвинул густые брови, коротко племянника обрезал:
– Слыхал. Не пущу.
Ребята смутились. Булавин продолжил:
– Война не сегодня кончается, успеете каждый в свой черед в походах побывать… А сейчас, Левка, ступай покличь ко мне атамана Некрасова.
Левка вышел. Никишка стоял недовольный. Отец подошел к нему, ласково положил руку на плечо:
– А тебя, Никиша, я с собой возьму, как на Азов пойдем… только о том до времени не болтай.
– Лучше бы тут сидел, – вмешалась неожиданно Галя, – в Азове, говорят, десять тысяч солдат, да сто пушек выставлено.
– А кто ж говорит, донька? – насторожился Булавин.
– Да по всей станице бают… Фролова Василия девки сказывали, будто сам царь с войском огромадным сюда для расправы над бунтовщиками идет…
– Я от черкасских казачат о том же слыхал, тятя, – подтвердил Никита.
Булавин сразу посуровел.
– Губернатор азовский и тайные враги брех сей в народ пускают, дабы ослабить нас… Чую, множество недругов вокруг меня! – Кондратий Афанасьевич помолчал, вздохнул, потом, обратившись к сыну с неожиданной мягкостью и легким укором, промолвил: – А ты, Никита, меня одного оставить тут хочешь?
На глазах у мальчика навернулись слезы, он прижался к отцу, тихо, смущаясь, произнес:
– Никуда я не хочу от тебя…
Галя с пылающим лицом подошла к отцу с другой стороны, прошептала страстно, как клятву:
– И я, тятя родный, никогда, никогда тебя не покину. До самой смерти!
… Хотя Игнат Некрасов постоянно возражал войсковому атаману и спорил с ним, Булавин все же любил и уважал Некрасова более других своих атаманов и полковников. Знал, что этот упрямый, крепкий как кремень казак всецело предан делу, и помыслы его направлены лишь к общей пользе, и никогда он не предаст, не изменит, не отступится…