Донские рассказы (сборник)

Шолохов Михаил Александрович

Под конец ночи, когда дышло Большой Медведицы воткнулось в плоскую крышу элеватора, Степан проснулся. Поворочал онемевшими ногами и встал с саней. Около лежали, тяжело вздыхая, обыневшие быки, взвороченными копнами чернели возы, зябко горбилась бездомная собака.

Степан разбудил Афоньку. Запрягли и в густеющей предрассветной темноте выехали за город.

Поднялись на гору. Над городом взвыл паровоз. Афонька, шагавший рядом с Степаном, махнул назад кнутовищем.

– Ну и ржет, проклятый жеребец! Он на себе по сколько тыщев

пудов тягает и хучь бы крякнул. А тут завалил двадцать пудов и страдай пешком всю дорогу. У тебя хучь быки, а у меня ить справа какая: бычок-третяк да корова. Ты ее кнутом, а она, подлюка, хвост на сторону и тебя же норовит обпакостить… Ходи, барышня городская!.. – Вывернув опухшие, в желчной мути глаза, он с силой хлестнул кнутом корову и упал в сани, высоко задирая ноги.

В полдень доехали до Ольхового Рога. По улицам пестрел празднично одетый народ. Тут только вспомнил Степан, что нынче воскресенье. Доехали до церкви и стали.

– Ну, на бугор не выберемся… Ишь дорога голая.

– Почти что… – согласился Афонька. – Пески, снегу нет.

– Придется поднанять, чтоб вывезли до гребня на бричке.

– Хлебом заплотим, говори.

На сложенных возле двора слегах в праздничной дреме человек восемь тавричан лузгали семечки. Степан подошел и снял косматую папаху.

– Здорово живете, добрые люди.

– Здравствуй, соби, – ответил самый старший, с проседью в бороде.

– А что, не найметесь вывезть нам клажу на бугор? Пески тута у вас, снегу на мале, а мы вот на санях забились…

– Ни, – коротко кинул тавричанин, усыпая бороду шелухой.

– Мы заплотим. Ради Христа, вызвольте!

– Коней нема.

– Что ж, люди добрые, аль нам пропадать? – взмолился Степан, разводя руками.

– Та мы не могим знать, – равнодушно откликнулся другой, в заячьем треухе.

Помолчали. Подошел Афонька, выгибаясь в поклоне.

– Сделайте уваженье!

– Та ни. Це треба худобу морыть.

Молодой, рослый тавричанин в добротном морщеном полушубке подошел к Степану и хлопнул его по плечу:

– Вот шо, дядько: давайте з вами борка встроим. Колы вы мине придолиете – пидвезу на бугор, а ни – так ни. Ну, як? – Серые, круглые глаза его смеялись, плавали в масленом румянце щек.

Степан оглядел улыбавшихся тавричан и надел папаху.

– Что ж, братцы, значит, надсмешка… Чужая беда, видно, за сердце не кусает.

– Давай спробуем! – смеялся молодой тавричанин, играя из-под смушковой шапки бровями.

Степан скинул рукавицы и оглядел широкие плечи противника, распиравшие полушубок.

– Берись!

– Оце – дило!..

Взялись на поясах. Просовывая пальцы под красный Степанов кушак, весело и легко дыша, тавричанин попросил:

– Пузо пидбери.

Медленно закружились, пытая силы. Степан, сузив глаза, выворачивал плечо, упираясь противнику в грудь. Тот далеко назад заносил ногу, подтягивал на себя Степана, ломал. Обошли круга три. Степан чувствовал,

что молодой, сытый тавричанин его сильнее, и вел борьбу тоскливо, уверенный в исходе.

Решившись, пригнул колено левой ноги и рухнул навзничь, больно ударившись затылком о мерзлую кочку. Тавричанин, подкинутый Степановыми ногами, перелетел через него, грузно жмякнулся. Степан хотел вскочить по-молодому, как когда-то, но ноги отказались, а на него уж навалился вскочивший тавричанин, вдавил ему лопатки в выщербленный лошадиными копытами снег на дороге.

Их обступили. Загоготали. Захлопали рукавицами. Степан, выколачивая измазанную папаху, вздохнул:

– Десяток годков скинуть ба, я б тебя повозил…

– Но, дядько, так и быть, пидвезу вас на бугор. Ты заробил соби, – задыхаясь, довольно смеялся тавричанин. – Поняйте ось к тому двору.

Хлеб свалили на широкую бричку, и тавричанин, боровшийся со Степаном, щелкнул на тройку сытых лошадей щегольским кнутом.

– Поняйте слидом.

На бугре, верстах в четырех от слободы, хлеб перегрузили на сани. По дороге завиднелся снег, кое-где перерезанный перетяжками.

* * *

Тяжелая дорога вымотала быков. За санями по мерзлой земле захлюстанным бабьим подолом волочился сверкающий, притертый полозьями след.

До хутора оставалось верст тридцать. Степан предложил Афоньке:

– Давай ехать. Хучь ночью, а дотянем.

– Не из чего ночевать, корму клока нет, быков лишь томить.

К ночи доехали до казенного леса. На небе, ясном и черном, сухо тлела, дымилась ядреная россыпь звезд. Морозило. Степан ехал впереди. Спустились в ложок. Впереди быков легла косая тень, следом вышел человек.

– Кто едет?

– С станции, дубровинские, – насторожился Степан и оглянулся на подходившего Афоньку.

– Стой!

– По какому праву?..

– Стой, тебе говорят!..

Небольшой, укутанный башлыком, подошел человек. Синел, поблескивал в перчатке вороненый «наган».

– Шо везете?

– Хлеб семенной… – У Степана дрогнуло сердце, дрогнул голос. Кинув в сторону взгляд, увидел подъезжавшую сбоку бричку, запряженную четверкой. Человек в башлыке подошел к Степану вплотную, ткнул ему под папаху мерзлую, запотевшую сталь.

– Сгружай!..

– Что ж это?.. – охнул Степан, обессиленно прислонясь к саням.

– Сгружай!..

От брички, скрипя сапогами, бежали двое.

– Стреляй его!.. – крикнул один издали. Рукоять «нагана» рассекла край папахи и въелась Степану в висок. Он сполз на колени.

– Сгру-жа-а-ай! – осатанело орал, наклоняясь к нему, человек в башлыке и тыкал стволом «нагана» в зубы.

– Семенной хлеб… Братцы!.. Родненькие, братцы!.. А-a-a, – рыдал Степан и ползал на коленях, кровяня ладони о мерзлую колость дороги.

Афоньку первый, бежавший от брички, свалил с ног прикладом винтовки, кинул на него полость от саней.