Дориан: имитация
Шрифт:
17
В туманной мгле понемногу светлеющего ноябрьского утра, в которой трава светилась от инея и каждый неясно маячивший в парке шишковатый, увитый омелой дуб или голый бук казались окаменелым образчиком доисторической мегафауны, одинокому путнику, случайно набредшему на сельский дом Нарборо, можно было бы и простить мысль о том, что он, проделав обратный путь во времени, попал в некий более учтивый и благородный век.
Занимающее широкую долину реки, в нескольких местах запруженной, чтобы создать орнаментальные озера и рыбные садки, поместье Нарборо имело облик и добропорядочный, и воздушный сразу, облик который мог сделать его идеальным для изображения на веджвудском обеденном сервизе. Собственно говоря, в конце восемнадцатого века Джошуа Веджвуд
Даже назвать Нарборо «изящнейшим в Англии палладианским дворцом» значило бы унизить его сравнением с сооружением помельче. Говоря попросту, Нарборо равных себе не имеет — это твердыня, облицованная восхитительным портлендским камнем и тянущаяся на целых сто пятьдесят ярдов от оконечности восточного ее крыла на запад; весь ее имеющий в высоту шестьдесят футов фасад украшен аппетитнейшей каменной кладкой; кровлю, венчают не менее тридцати шестифутовых, розоватого мрамора урн, каждая со своим барельефом, изображающим блудодействующих фавнов, пускающих слюнки сатиров и одураченных дриад. Окруженный пятьюдесятью акрами ландшафтных садов Уильяма Эванса и еще ста пятьюдесятью вышеупомянутого парка, Нарборо, с его озерами, вертоградами и службами, его теплицами, бельведерами и искусственными руинами, его фермами, охотничьими и рыбацкими угодьями, был не столько домом, сколько миром.
Вот почему одинокий путник, прохрустев по гравию в первых серебристых лучах зимнего утра и проникнув в парадный вестибюль дома через неприметную боковую дверь (главные двери, высотою в два этажа, не открывались со времени визита последнего короля Империи), мог бы и испугаться, услышав скачущие по молочно-белому мрамору главного коридора и отражающиеся эхом от фресок Балдини все нараставшие выкрики целого хора разухабистых, прокуренных бабцов. «Это люди дождя! — завывала некая черная мама. — Аллилуйя, это люди дождя, всех видов и форм! Большие! Высокие! Низкие! Толстые! Я выйду из дому и промокну до нитки!». И так далее, и тому подобное.
Следующее, что показалось бы нашему гипотетическому страннику по морю тумана расходящимся с его ожиданиями узреть аристократическую Аркадию, мог стать облик 8-й герцогини Нарборо. Эта леди вылетела откуда-то из глубин дома в гавайском муму, сшитом из радужного парашютного шелка, волновавшегося вокруг ее скудных форм подобно психоделическому шатру. Плеща по воздуху жидкими, седоватыми волосами, она скрылась в первой из череды гигантских гостиных. За нею последовала свита, состоявшая — в порядке убывания размеров — из толстопузой вьетнамской свиньи, пигмейского козла, канадского гуся и пекинской утки. Пересекая вестибюль и ощущая холод мрамора под своими ножками, копытами, перепончатыми лапками, все они испражнялись.
В Хайдарабадской гостиной (когда-то в ней помещалась излюбленная 4-м герцогом коллекция монгольских миниатюр, ныне же ее украшал лишь бесплатный календарь из местного итальянского ресторанчика, прикнопленный к тиковой панели одной из стен) герцогиня не обнаружила никого, если не считать тринадцатилетней девочки, танцевавшей, в полном цвету полового созревания, вокруг переносного приемника, который, стоя на голом паркетном полу, наяривал развеселый гимн. Девочка самозабвенно кружилась, потрясая длинными рыжеватыми волосами так, что те обратились в курчавый нимб, и помахивая затянутыми в расклешенные джинсы длинными ногами. Накрашенные ногти ее рвали воздух, руки извивались, точно щупальца кальмара. В дальнем от этого представления конце комнаты располагался мраморный камин, большой, точно гробница крестоносца, и на самой решетке его стоял, дрожа, гончий пес — кожа, так туго обтягивала его костяк, что лучи солнца, проливаясь под песьими лапами, высвечивали переплетение вен, как если бы бедное животное было живым витражом.
— Фе-биии! — взвыла герцогиня, и снова: — Фе-биии! — и девочка снизошла, наконец, до того, чтобы обратить внимание на хрюкающий, крякающий, смердящий зверинец, и пальцем босой ступни выключила музыку. «Ах, Феба, — продолжала Джейн Нарборо, — еще ужаснорано,
— Папа встал, он в западном крыле, в теплице.
— Ну, может, и так, хотя если честно, Феба, сомневаюсь, что он вообще ложился вчера. Однако я хочу тебе предложить — это всего лишь предложение, не более того, — может быть, ты подождешь до девяти, а уж потом включишь свою поп-музыку. К тому времени в доме появятся мои нитирен-шошу — их пение так или иначе всех перебудит.
— Ладно, — нехотя согласилась Феба, — только тут черт знает как холодно, Джейн, а по-другому никак не согреться. Такхолодно, ничего горящего я не нашла, — даже подумала, не разломать ли мне эту глупую гончую на куски и не спалить ли ее противные, худые, как прутики, ноги.
— Мм, ну, не думаю, дорогая, что это такая уж здравая мысль. — При всем легендарном уважении герцогини к любым живым существам, слова Фебы Уоттон ее, похоже, не прогневали. — Уистан пес герцога, он очень привязан к бедняге. Самой мне собаки с родословной кажутся свидетельством скорее готовности их владельцев изображать Бога, чем какой бы то ни было любви к животным. Так говоришь, твой отец в теплице западного крыла? Пойду, посмотрю, не нужно ли ему чего. Пошли-пошли!
Последнее было обращено к ее сопящему, кивающему эскорту, с которым Джейн Нарборо общалась, прибегая к азам того, что она почитала соответственными языками этих животных, настолько уверена была она в их разумности. Маленький ковчег отплыл под своим многоцветным шелковым парусом. Как только он скрылся из виду, Феба захлопнула огромные двери гостиной, включила приемник и снова пошла извиваться в танце.
Сооруженная из чугуна и стекла теплица западного крыла была точной копией (в одну десятую величины) Хрустального дворца. 4-й герцог заказал ее в припадке любви ко всему современному, как его понимали в середине девятнадцатого века, и с тех пор теплица стояла пообок величавого дома, связанная с ним стеклянным коридором воздушного шлюза и замечательно походя на викторианский космический корабль, совершивший единственное — злополучное — путешествие в прошлое. Однако, по меньшей мере одно достоинство у теплицы имелось: в то время как от большей части всего остального имущества дома владелица его избавилась в судорожных, необдуманных и бесплодных попытках духовного совершенствования, великолепная, собранная 4-м, 5-м и 6-м герцогами коллекция экзотических растений оставалась не только нетронутой, но и превосходно ухоженной.
То, что Генри Уоттон забился именно сюда, было только логичным, поскольку теплица составляла единственную — не считая коттеджей слуг — часть поместья, которую толком отапливали. Его кресло-каталка стояло прямо на одной из решеток, колеса почти скрывались в пару, а самого Уоттона заслоняли спадающие каскадами ветви Felix fidelis(«верная кошка» — чрезвычайно ядовитое дерево, растущее на Суматре). Несколько пригоршней услужливо сброшенных эвкалиптом листьев лежали на покрытых дорожным шотландским пледом коленях Уоттона. Он сгреб их клешневидной рукой, смял и поднес к похожему на разъеденный ржавчиной нож носу.
Другая рука Уоттона поигрывала сигаретой и это было первое, что бросилось Джейн Нарборо в глаза, когда она и ее зверинец пробились сюда сквозь заросли. «Генри! — протестующе воскликнула Джейн. — Надеюсь, вы не курите?».
— Нет, — скорбно ответил Уоттон. — Не курю. Вы отлично знаете, Джейн, курить я бросил.
— Я знаю, что вы бросили, и знаю, что подняли вокруг этого подвига страшный шум, но что же тогда у вас в руке?
— Правильно, сигарета; думаю, au fond [79] я буду курить всегда — от пожизненной привычки так просто не избавишься. Но эту я держу, чтобы чем-то занять руки. Если взамен сигареты вы дадите мне вашу утку, я с удовольствием сверну ей шею.
79
В глубине души (франц.).