Дорога без возврата
Шрифт:
Он снова поморщился, скривил рот. Я знал, которую Изольду он имел в виду. Мне вдруг сделалось ужасно обидно. В его гримасе было все. Ее глаза, обведенные синими кругами, выламывание пальцев белых рук, горечь в голосе. Как же часто, подумал я, ей приходилось видеть все это. Неожиданный, невольный изгиб губ, когда он говорил: «Изольда» и не мог добавить «Златокудрая». Мне было жаль ее, вышедшую замуж за живую легенду. Зачем она согласилась? Ведь она, дочь Хоэля из Арморики, могла заполучить в мужья любого. Стоило только пожелать. Зачем она согласилась выйти за Тристана? Зачем согласилась служить ему, оставаясь для него лишь именем, пустым звуком? Неужто не слышала ничего о нем и о корнуоллке? А может,
– Моргольт…
– Я здесь, Тристан.
– Я послал Каэрдина в Тинтагель. Корабль…
– Вестей все еще нет.
– Только она… – шепнул он. – Только она может меня спасти. Я – на пределе. Ее глаза, ее руки, один только ее вид и звук ее голоса… Другого спасения для меня уже нет. Поэтому… если она будет на палубе, Каэрдин должен поставить…
– Я знаю.
Он молчал, глядя в потолок и тяжело дыша.
– Моргольт… Она… она придет? Помнит ли?
– Не знаю, Тристан, – сказал я и тут же пожалел о сказанном. Черт побери, что мне мешало горячо и убедительно подтвердить? Неужели и от него я должен скрывать свое неведение?
Тристан отвернулся к стене.
– Я погубил эту любовь, – простонал он. – Уничтожил ее, и за это проклятие пало на наши головы. Из-за этого я умираю и не могу даже умереть, веря, что Изольда примчится на мой призыв. Пусть даже поздно, но приплывет.
– Не надо так, Тристан.
– Надо. Всему виной я сам. А может, моя треклятая судьба? Может, с самого начала я был осужден на это? Я, зачатый в любви и трагедии? Ты знаешь, что Бланшефлёр родила меня в отчаянии, боли у нее начались, когда ей принесли известие о смерти Ривалена. Она не пережила родов. Не знаю, то ли при последнем вздохе она, то ли позже Фойтенант… Кто дал мне имя, имя, которое словно погибель, словно проклятие… Словно приговор. La tristesse [47] . Причина и следствие. La tristesse, обволакивающая меня как туман… такой же туман, какой затянул устье Лифле, когда…
47
Грусть, печаль (фр.).
Он замолчал, бессознательно водя руками по укрывающим его мехам.
– Все, все, что я делал, оборачивалось против меня. Поставь себя на мое место, Моргольт. Вообрази, что ты прибываешь в Ирландию, там встречаешь девушку… С первого взгляда, с первой встречи ваших глаз ты чувствуешь, что сердце пытается выломать тебе ребра, а руки дрожат. Всю ночь ты не в состоянии прилечь, бродишь, кипишь от волнения, дрожишь, думаешь только об одном – чтобы назавтра снова увидеть ее. И что? Вместо радости – la tristesse…
Я молчал. Я не понимал, о чем он.
– А потом, – продолжал Тристан, – первый разговор. Первое касание рук, которое сотрясает тебя словно удар копьем на турнире. Первая улыбка, ее улыбка, из-за которой… Ах, Моргольт! Что бы ты сделал, будь ты на моем месте?
Не знаю, что бы я сделал, будь я на его месте. Потому что я никогда не был на его месте. Потому что, клянусь Лугом и Лиром, никогда не испытывал ничего подобного. Никогда.
– Я знаю, чего бы ты не сделал, – сказал Тристан, прикрыв глаза. – Ты не подсунул бы ее Марку, не возбудил бы в нем интерес, болтая о ней без конца в его присутствии. Ты не поплыл бы за нею в Ирландию под чужим именем. Не дал бы погибнуть зародившейся тогда любви. Тогда,
48
«Крайняя Фула» – край света (Вергилий, «Георгики») (лат.).
– Ты утомлен, Тристан. Тебе необходимо уснуть. Отдохни.
– Стерегите… корабль…
– Хорошо, Тристан. Хорошо. Тебе что-нибудь надо? Прислать… Белорукую?
Он поморщился:
– Нет.
Мы стоим на стене замка. Мы с Бранвен. Моросит, как обычно в Бретани. Ветер усиливается, развевает волосы Бранвен, облепляет платьем ее бедра. Порывы ветра глушат на наших губах слова.
Никаких признаков паруса.
Я смотрю на Бранвен. Клянусь Лугом, как мне радостно смотреть на нее. Я мог бы смотреть на нее бесконечно. И подумать только, что, когда она стояла напротив Изольды, она казалась мне некрасивой. Не иначе как у меня на глазах были бельма.
– Бранвен…
– Слушаю тебя, Моргольт.
– Ты ожидала меня на пляже. Ты знала, что…
– Да.
– Откуда?
– А ты не знаешь?
– Нет. Не знаю… не помню… Бранвен, хватит загадок. Это не для моей головы. Не для моей разбитой головы.
– Легенда не может окончиться без нас. Без нашего участия. Твоего и моего. Не знаю почему, но мы важны, необходимы в этой истории. В истории о большой любви, которая как водоворот затягивает все и вся. Разве ты не знаешь, Моргольт из Ольстера, об этом, разве не понимаешь, как могущественна сила чувств? Сила, способная изменить порядок вещей? Ты этого не чувствуешь?
– Бранвен… Не понимаю. Здесь, в замке Карэ…
– Что-то случится. Что-то такое, что зависит только от нас. И поэтому мы здесь. Мы обязаны здесь быть независимо от нашей воли. Поэтому я знала, что ты появишься на пляже… Поэтому не могла допустить, чтобы ты погиб в дюнах…
Не знаю, что меня заставило это сделать. Может, ее слова, может, неожиданное воспоминание о глазах Златокудрой. Может, что-то, о чем я забыл, бредя по длинному, бесконечному, темному коридору. Но я сделал это не раздумывая.
Я обнял ее.
Она прильнула ко мне, покорно и охотно, а я подумал, что действительно чувство может быть могучей силой. Но не менее могуче его долгое, мучительное и непреодолимое отсутствие.
Это длилось всего минуту. Во всяком случае, так мне казалось. Бранвен понемногу высвободилась из моих объятий, отвернулась, порыв ветра разметал ее волосы.
– От нас многое зависит, Моргольт. От тебя и от меня. Я боюсь.
– Чего?
– Моря. И ладьи без руля.
– С тобой рядом я, Бранвен.
– Будь со мной рядом, Моргольт.
Сегодня другой вечер. Совершенно другой. Не знаю, где Бранвен. Быть может, вместе с Изольдой бодрствует у ложа Тристана, который опять лежит в беспамятстве и мечется в жару. Мечется и шепчет: «Изольда…» Изольда Белорукая знает, что не ее призывает Тристан, но вздрагивает, услышав свое имя. И ломает пальцы белых рук. Бранвен там, рядом, в ее глазах блестят влажные бриллианты. Бранвен… Как жаль, что… А, дьявольщина!
А я… Я пью с капелланом. Не знаю, откуда тут взялся капеллан. Может, был всегда?