Дорога гигантов
Шрифт:
Воцарившееся в комнате молчание нарушил я, но лишь за тем, чтобы спросить неуверенным голосом:
— Вы — ирландец?
Улыбка г-на Теранса не была лишена иронии.
— Я думаю, что вы сразу догадались, — сказал он, указывая на гравюру на стене, изображающую разгром Дрогеды.
Он взял журнал, стал его перелистывать.
— В первый раз, господин профессор, статья иностранного автора отдает должное усилиям Ирландии, сделанным в эту войну. Хорошо, что это было сказано, если принять во внимание то, что произойдет позже и за что нас непременно будут обвинять в предательстве. Примите же нашу благодарность, господин профессор.
— Не можете ли вы дать мне напиться? — попросил я.
Г-н Теранс встал, налил мне стакан воды. Затем неумолимо продолжал свой благодарственный гимн.
— Я лишь недавно узнал, что сделал профессор Жерар во Франции, в Европе, в интересах свободной Ирландии, в той области, где я — невежда. Лишь недавно я узнал, что с самого возникновения Гэльской лиги вы своим высоким авторитетом поддерживали усилия Дугласа Гайда, Давида Комина, великого Эойна Мак-Нейла. Благодаря вам мир мог узнать, что у Ирландии, свободной страны, есть свой собственный язык, и потому, когда она требует себе собственной армии, собственной дипломатии, — она требует лишь своего права. Повторяю, я не ученый, другие лучше могут выразить вам признательность нашей страны за это. Но ваша деятельность тем не ограничилась. Вы только что посвятили эту свою статью памяти ирландских солдат, павших за время, начиная с августа 1914 года. И за эту статью скромный лейтенант ирландских стрелков хочет принести вам благодарность.
— Вы были лейтенантом ирландских стрелков? — сказал я с удивлением, оправдывавшимся преклонным возрастом моего хозяина.
— Я записался в день объявления войны, — небрежно сказал г-н Теранс, — я верил тогда, что Англия сдержит свое слово, и что каждый выстрел, сделанный нами против Германии, будет выстрелом за свободу нашей страны.
— И больше... в это не верите?
— За кого вы нас принимаете? — сказал с улыбкой г-н Теранс.
Он продолжал просматривать страницы «моей» статьи.
— Все равно, — опять пробормотал он, — хорошо, что все это было сказано.
Глаза его горели. Я видел, как по его бледному лбу легла складка и все увеличивалась.
— Себд-уль-Бар! 25 апреля 1915 года. Много видел я на своем веку страшного. Но никогда ничего ужаснее Дарданелл! Это был день высадки, и, конечно, ирландцы были впереди всех. По мере того как появлялись они на сходнях, огонь турок косил их. Из первых двух сотен — все добровольцы! — вы хорошо это сказали, — сто сорок девять были убиты, тридцать ранены. Шедшие следом за ними бросились в воду, чтобы добраться вплавь. Но в воде была скрыта колючая проволока. Я вижу еще агонию этих пловцов, ноги их застревали в подводных клещах. Они протягивали руки... Протягивали руки... Они умерли, умерли... И за что! За что!
Старик также выпил стакан воды.
— Но вот чего вы не знаете, господин профессор, или знаете, но не могли сказать из-за вашей цензуры: такая великая храбрость осталась безымянной. В Англии никогда не разрешалось произносить имена ирландских героев. В вечер высадки телеграммы адмирала де Робека умолчали о названиях наших полков... Полтора года сражались мы, полтора года, вы знаете — как за английского короля, — за нашего «прусского короля». Теперь — кончено, совсем кончено. Вольно же маленьким синим солдатикам, которые спешат там внизу, на этом вокзале, продолжать адскую сарабанду! С нас — довольно. У нас — иной долг.
— Какой?
— Он — в окопах Ирландии, господин профессор. Не в окопах Франции.
Ледяной ветер надул занавески и донес до нас новый зловещий звук рожка.
— Уходит еще один полк, — сказал старик. — Какой ужас! Несчастные! Даже если они победят, воспоминание о понесенных ими жертвах — как будет оно тяготеть над ними, когда они будут сидеть за зеленым столом Мирной Конференции.
И опять повторил:
— Какой ужас! Какой ужас!
— Что же, по-вашему, должны мы делать? — спросил я, охваченный мучительным чувством.
Гул вокзала под нами замер, а вместе с ним немного затихло и возбуждение г-на Теранса. Он заговорил теперь почти совсем спокойным голосом.
— Нужно сказать правду. Сегодняшняя правда об Ирландии уже не совпадает с заключением вашей статьи. «Этот героизм, — говорите вы, — доказывает, что Ирландия окончательно поняла, что, помимо восстания, есть иные методы добиться признания ее прав. В этом смысле ирландские солдаты в Дарданеллах и в Сербии определенно подали свой голос против убийц 1882 года...» Нет, господин профессор, это не так. И я сейчас докажу вам... Сражавшиеся в Дарданеллах и убийцы в Феникс-парке совсем не противоположны одни другим. Напротив, это — все те же люди, тем же одушевленные, все те же...
Он встал.
— Господин профессор, это я 6 мая 1882 года, в десять часов утра, в Феникс-парке ударом кинжала убил лорда Фредерика Кэвендиша, помощника государственного секретаря Ирландии, а мои товарищи разделались с государственным секретарем Бэрком. И все это — на глазах вице-короля, лорда Спенсера, который из окна дворца видел эту маленькую схватку, не понимая, в чем дело. Это еще не позабыто. Вы знаете, каким позором весь мир заклеймил казненных. И вот теперь, через тридцать лет, меня восхваляют за то, что я убил в Дарданеллах нескольких турок. Не значит ли это, что с ирландской точки зрения — а лишь одна она важна мне, — что с этой точки зрения прав убийца, а не солдат. Не моя вина, господин профессор, если англичане так уже созданы, — но вы должны же знать, что убийством одного из министров Англии скорее достигаешь плодотворного с ней соглашения, чем глупой службой в ее армии наподобие какого-нибудь наемника сикха или гурка.
Он стукнул левым кулаком по столу. Послышался металлический звук. Тут я вспомнил, что во все время обеда эта рука была в перчатке.
— Во всяком случае, вы-то приобрели право говорить так, — сказал я.
Он усмехнулся.
— Нет, нет, это совсем не то, что вы думаете!.. Не потому, что я был ранен на войне. Пули пощадили меня в окопах, дали мне там возможность углубиться в свою совесть, испытать ее. Я думал о наших английских парламентских лидерах, торговавших нашей кровью, отдававших ее за обещания, из которых ни одно не было выполнено. Нашим солдатам отказывают в праве носить на фуражках их национальные значки, а в это самое время всех наших врагов осыпают похвалами, и злейший из них, ульстерец Керзон, призван заседать в военном совете. Знаете вы, господин профессор, что он, Керзон, — это человек, который весною 1914 года просил кайзера прислать ему ружья, чтобы расстреливать нас, и уверял его в своей полнейшей преданности?.. Что бы вы сделали на моем месте? Надо полагать, то же, что сделал я. Я вышел в отставку и вернулся в Ирландию. Там я застал борьбу, подлинную, единственную, которой мы никогда не должны бы оставлять. Эту руку мне раздробило в схватке с коронными войсками. Меня лишний раз приговорили к смерти. Требуют моей выдачи. Легко может статься, что через неделю старый фений будет болтаться на веревке в Пентонвильской тюрьме. Полиция, английская и французская, следит за мною, ходит по пятам. Вы могли понять, что отнюдь не с легким сердцем заставил я целое утро метаться по Парижу и его предместьям профессора College de France, к которому питаю самое глубокое уважение. Я не буду ночевать здесь, господин Жерар. Как только я скажу вам то, что должен сказать, я снова уеду...
Опять донесся звук рожка. Загромыхал еще один поезд.
— Что же еще можете вы сказать мне, кроме того, что вы нам изменяете!
Г-н Теранс не смутился.
— Господин профессор, — сказал он совершенно спокойно, — когда Франция боролась против Англии, мы всегда были на ее стороне. Мы помогали усилиям Шато-Рено и Лозена, Гоша и Эмбера. Победою при Фонтенуа обязаны вы Ирландской лиге. Никогда на протяжении шести столетий французы, думаю я, не имели повода применить к нам слово «изменники». Вижу, сейчас положение дел может измениться. Но, скажите, мы ли тому, в самом деле, виною? Наш общий враг сделался вашим союзником. Вы мне скажете, что вы были вынуждены заключить этот союз. Пусть так. Не стану вас за это упрекать, господин профессор; мы из тех, которые полагают, что для народа всякий союзник хорош, когда дело идет о том, чтобы осуществить или защитить свою национальную независимость. Завтра мы могли бы стать союзниками Германии...