Дорога к Зевсу
Шрифт:
— Куда уехала? — говорю я, игнорируя вопрос.
— Понятия не имею. Наверное, на родину, в Гессен. А что ей тут делать? Одна, и эти противные тревоги… Хотя что я говорю!.. Не поймите меня неправильно. Я имела в виду совсем другое: женщины — обуза для Берлина в момент, когда…
“Ну, ну! — поощряю я ее мысленно. — Договаривай. Ты хочешь сказать, что в Берлине небезопасно?” По-моему, со дня на день начнется великий драп. Официального решения об эвакуации еще нет, но поезда, уходящие в сторону Гессена, Тюрингии и Вюртемберга, набиты битком. Это еще не великий драп, но его начало…
Я беру один из чемоданов и выволакиваю его на тротуар. В
Оттепель тепло дышит на меня, капает с крыш; солнечные желтяки отражаются в окнах и сосульках. В детстве я любил сосать сосульки, и случалось, отец порол меня за это. С тех пор я немножко постарел и уже не помню, какого они вкуса, пресные, наверное?
В ближайшей “локаль” я обедаю; я здорово голоден, но сосиски, в которых гороха больше, чем мяса, с трудом лезут в горло. Поколебавшись, я жертвую еще двумя талонами и получаю порцию тушеной брюквы. День тянется, не предвещая радости, и вынужденное безделье выбивает из равновесия. Впереди еще шесть или семь часов, распорядиться которыми я волен по своему усмотрению — вот только как?.. А не съездить ли к Моабиту?.. Я вычерчиваю зубочисткой на скатерти треугольники и ромбы, заключая в них пятна от пролитых соусов, и одновременно еду, сначала автобусом, потом метро, подхожу к газетному киоску, где на этот раз сидит не старик, а однорукий мужчина с усами. Он болел или уезжал, а теперь вернулся и продает как ни в чем не бывало газеты и открытки, меланхолично отсчитывая сдачу… Я ничего ему не скажу, куплю газету — и до пятницы. Волшебные слова имеют силу лишь по пятницам и вторникам. Но и без слов день обретает для Одиссея особый смысл и сделает его по-настоящему счастливым… А вдруг?!
Мне легко, и день тепел и приветлив. И метро — превосходная штука, созданная человеческим гением. Не успеешь и глазом мигнуть, как из центра попадешь на окраину. Айн, цвай грудь развернута, ноги вбивают в пористый, подтаявший снег ровную дорожку следов. Сосульки бахромой окаймляют сочленения водосточных труб. Мне хочется подпрыгнуть и отломать их, возвратиться в детство: короткие штанишки, рука отца на голове, пресный вкус льда…
Киоск. Фанерный щит с намокшими газетами. Старческое пришептьшание:
— “Ангриф”?
— Да, и последнюю “Дас шварце кор”.
— Тридцать пфеннигов.
В левом ботинке с омерзительным хлюпаньем свирепствует холодная вода. Пальто отяжелело от влаги и давит на плечи. Промозглая сырость преследует меня, не покидая в метро, и она же предпростудным ознобом трясет в темном зале “В.Б.Т.”, где, убивая время, я смотрю хроникальные ленты, два сеанса подряд.
Вечер застает Одиссея на Курфюрстендам слоняющимся возле разбомбленной Гедехтнискирхе. Развалины церкви привлекают меня надеждой отыскать под кирпичом молельную скамью и содрать с нее кусок кожи. Сумрак и отсутствие щупо поблизости придают мне смелости. Вооружившись куском водопроводной трубы, я отворачиваю смерзшиеся обломки и, потрудившись, нахожу искомое. Складным ножом вырезаю стельку, еще одну — в запас и в первом попавшемся подъезде утепляю прохудившийся ботинок… Как будто неплохо; во всяком случае, больше нет ощущения, что идешь по снегу босиком. И на том спасибо.
По пути в контору я покупаю хлебец, помня при этом, что в шкафчике у меня лежит пачка
— О шварце Сони, ти-ри-ри-бам! — напеваю я, переступая порог конторы. — Майн либер Сони, тарам-пам-пам…
Немного позднее я позвоню Цоллеру. За день я убедился, что наблюдение снято, и теперь могу со спокойным сердцем утверждать, будто был вчера у Варбурга и говорил с ним о Фогеле… Но где советник? Со вчерашнего вечера его телефон молчит, хотя, помнится, Цоллер настаивал, чтобы после встречи с бригаденфюрером я не мешкал со своим докладом. Остается предположить, что Руди опередил меня. Белобрысый Руди, фактотум Варбурга.
Я вешаю в шкафчик пальто, достаю халат и, переодевшись, роюсь в ранце — отыскиваю котелок. Он куда-то запропастился, а я не факир и не умею варить суп в ладонях. О черт!
— Кого вы ругаете, Франц?
Фрейлейн Анна. Проскальзывает в кладовку и становится за моей спиной. Кладет руку на плечо.
— Господи, до чего вы холодный! Неужели гуляли целый день?
— И утро тоже, — говорю я.
— Но разве?..
Фрейлейн Анна обрывает фразу, а я как раз кстати нахожу котелок, и это, само собой, мешает мне расслышать неосторожно произнесенные слова: “А разве вы не виделись с Цоллером?” — так должен был звучать вопрос, не спохватись Анна и не прикуси язык.
Несколько минут мы болтаем о пустяках: погода, это же неистощимый кладезь тем! Потом Анна уходит, а я, наскоро прибрав в главном зале, запираюсь в кабинете фон Арвида и принимаюсь за поиски Цоллера. Телефон советника не отвечает; я дважды звоню ему с промежутком в полчаса; потом узнаю по справочному номер канцелярии СД — Панков и соединяюсь с дежурным.
— Советник Цоллер? Кто просит господина советника?
— Знакомый, — говорю я.
Маленькая пауза, прерываемая еле слышной репликой, предназначенной не для меня, но тем не менее достигшей моих ушей: “Эй, кто-нибудь там, быстро проверьте линию!” Очевидно, дежурный недостаточно плотно прикрыл ладонью микрофон.
— Подождите минуту, его ищут…
Не мешкая, я кладу трубку. Ничего, как-нибудь переживут, если номер телефона, с которого говорил “знакомый”, не станет известен гестапо. Я водружаю котелок на керосинку, и молчаливый Руди незримым присутствием своим сопровождает нехитрую процедуру варки супа. Молчание Цоллера может означать только одно: советник и Руди встретились…
Диван фон Арвида — нечто вроде черной точки в конце моего многотрудного дня. Точнее, тире — черточка длиною в ночь, соединяющая день прожитый и день начинающийся. Я лежу в темноте, не думаю ни о чем, курю и жду прихода сна. Красный кончик сигареты помаргивает, вычерчивает зигзаги, когда я сбрасываю пепел. “Спокойной ночи, Одиссей!” — говорю я себе и отворачиваюсь к стене. И засыпаю.
Первое впечатление утра — грубый толчок в плечо и голос:
— Вставай!
Я рывком сбрасываю пальто и сажусь. Протираю глаза. Ежусь от холода и неожиданности: двое в пальто реглан неведомым путем возникли в комнате и стоят у дивана. Странно, что я не проснулся от света настольной лампы, которую они включили. Да и шагов не слышал. Бесполезно спрашивать, зачем пожаловало в контору гестапо, и я — СС-гауптшарфюрер Франц Леман — вскакиваю и делаю попытку пристукнуть пятками.
— Но, господа…