Дорога на простор
Шрифт:
Никита нагнулся к чертежу, глаза его блестели.
– Смотри! Был генуэзец, фрязин, повел суда, за морем нашел Новый Свет. Золото кораблями оттуда…
– Свет, говоришь? – перебил Ермак. – Новый Свет? Нашел… кто ж он, фрязин этот?
– А ты, атаман, – тихо сказал Никита, – ты подумай: что ж, на Руси нет никого поотважней того генуэзца?
Ермак следил за его тонким красивым пальцем.
– Что там? Ель частая… пуща…
– Царство сибирское!
Ермак повторил:
– Сибирское царство…
– Слыхивал?
– Краем уха. Ты скажи! Чье ж то царство?
– Русское! – Никита ударил ребром ладони по чертежу. – Наше! А сидит там
И, как дядя на пиру, сказал торжественно:
– Великий государь царь Иван Васильевич пожаловал нам, ведая наше радение, Сибирские земли. И Тахчеи, и Тобол, и Обь-реку с Иртышом. Леса, пашни и руды: железные, медные, оловянные и горючие серы…
И развернул пергамент: "Дана грамота в Слободе лета 7082-го [16] майя в 30 день. Царь и великий князь Иван Васильевич всея Русии".
16
1574 г.
На шнурке висела царская печать ярого воску.
– Пустошь, – сказал Ермак. – Место немерянное…
Он подумал, прикрыв глаза веками.
– Рухляди ищете? Нелюдье раздольное…
– Там соболь. Царский зверь…
– А может, не одного того чаете, а…
– Дорожку? – горячим шепотом подсказал Никита.
– Путь – еще дальше.
– А куда путь? Куда, думай, казак!
– Вон – он! – Ермак указал на шелковый народ у фарфоровых башен.
– Высоко взорлил! – все горячей, все быстрей зашептал Никита. – Не столь! Не столь! Не большаком, не прямиком. В глухих урманах истомится душа того, кто дерзнет напролом, на стремнинах изноет сердце, пески пустынь выбелят, завеют кости. А верный все ж то путь, самый верный. Слушай! То путь – в Великую Бухару.
– В Бухару?
– Дивно тебе?
– А реками русскими? И – чрез море Хвалынское?
– Большего в сей день от меня не жди. Короче, думаешь, и проще? Нет, твой путь – петлястей. Верно и коротко – как я сказал. Мозгуй.
И как будто перевел разговор:
– К каким богатствам поворачиваем Русь! Корабли пошли в Лунд, в Любок, в Атроп [17] . Польются оттуда нектарные вина, сукна, бархат, художества, блистающая утварь стеклянная. Краса, на Руси неслыханная, приманит красу. Золото прильнет к золоту. И все то – как в могиле лежит, за басурманскими мечами. Иди, пробуди! Кого же вспомянет Русь? Кого, Ермак? Воевод да бояр, что толстые мяса хоронят в Белокаменной? Строгановых вспомянет! Да тебя!…
17
в Лондон, в Любек, в Антверпен
Снова Ермак повторил:
– Сибирское царство.
Стукнули в дверь.
Донесся отдаленный отгул пира.
В дверях стоял человек. Строганов поднялся.
– Прости, Ермак. То за мной. Время – что золото. Ты же на пиру потешься.
И сказал уже шутливо:
– А кто стережет Кучумово царство? Чудь – заблудящая да гамалья – вогулишки.
Никита спустился крутой лесенкой, миновал боковые ходы. Служка нес перед ним светильник. Ражий детина ожидал в домовой часовне. В пол ее был вделан двойной дубовый люк. Вглубь вели пахнущие глиной ступени. В подземелье, глухом, как гроб, зеленые звезды сырости мерцали на кирпичной кладке. Тяжелый замок
Пляшущий мрак отступил и в одном из углов открыл скорченную фигуру человека, совершенно голого. Он согнулся пополам, как бы вися на кольце, к которому был прикован за пояс.
Сине-багровое, страшное, с вывернутыми суставами тело человека распухло.
В широко открытых глазах отсвечивал двумя красными точками язычок светца.
Палач ждал наготове.
– Падаль, – сказал Никита. – Где взял подметные листы беглого раба Афоньки Шешукова? Строгановы – сыроядцы, а? Душу выворочу!
Он поднялся назад в чертежную светелку. Он был доволен. Он посвистывал. Семен и Максим тоже были тут.
Трое Строгановых собрались в чертежной, и были они одни.
– Ты теперь к себе, в Кергедан, Никитушка? – ласково спросил Семен.
Никита налил себе холодного чаю.
– Что, без меня вольнее?
– Не дури! Общие дела сообща делаем.
– С атаманом-вором, – вставил Максим, – дело важнее всего.
Скучающим голосом он стал перечислять:
– Страховит. Лицо как в машкере. Волос подсекает коротко – как мних. Жох, все огни прошел. Взор – подколодный. Черемис аль цыган?
Он запел: а в залесье калина, Пню я, молодец, поклонюсь…
– Мы игрецы, – усмехнулся Никита. – Строгановы от века игрецы.
– Как бы не проиграться, братец. "Черта в дом – не вышибешь лбом". Прыток ты.
– Я? Да что ж я – один разве? Аль уж вместе с дядей сплавить меня по Чусовой собрались?
– Что ты, голубчик, очнись, соколик! Ты же не тесина, чтоб тебя сплавлять по Чусовой. А только ты и на вепря один ходишь, да вепри, со страху, другой дорожкой бегают. Вот и с атаманом в особицу пуще всех рассыпался.
– А царского гнева за беглых воров боишься, – нетерпеливо сказал Никита, – землей закидай все, что в городишке против царского указу сделал. Боюсь, ох, боюсь, что и городишку-то придется тебе отдать воеводишкам.
– Вот ты ябеду и настрочи, – с той же скучающей холодной издевкой ответил Максим. – Я те и научу, как. На себя глядя. Все и выйдет в точности, что от тебя про нас с дядей слышим.
Никита передернул плечами.
– По мне хоть вовсе отступайтесь. Хоть сейчас. А из моей воли не выйдут тати. Шелковы, как малые ребята, будут. Завидущие глаза, хватит силы, залью. Не доходило и не дойдет до Москвы.
И опять, пожав плечами, Никита протянул руку к чертежу, к лежавшей на нем царской грамоте с восковой печатью, – к той, что пять лет была пустым даром, почти насмешкой, куском пергамента, валявшимся в ящике.
Но тут произошло неожиданное. Быстро Максим перехватил руку Никиты. Некоторое время они боролись. Потом неловко расцепили руки, не глядя друг на друга.
Семен произнес умиленно:
– Аника из райской обители воззарился на дом Строгановых. Не ты ли порушишь его, Никита? Общее дело. Расхлебаем сообща!
Привстав, он сгреб грамоту, будто ловя мышь, и сунул ее за пазуху. Мурмолка у него сползла на затылок, открыв багровый лоб.
– Поспешаешь? – осклабился Никита.
– Цыц! – вдруг заорал Семен и сжал палку. – Гришка, твой отец, пикнуть не смел у Аники! Ступай, ступай восвояси, добром ступай!..