Дорога на Тмутаракань

Аксеничев Олег

– Что невесел, сын? – Голос Гзака был далек от отеческой заботы. – Соскучился по своему богу? Будь спокоен, все доски, на которых он нарисован, станут твоими после взятия города. Все равно это добро никому, кроме тебя, в моем войске не нужно.

– Мы настроили против себя всех – Кончака, русов… У тебя больше нет друзей, отец!

– Друзья… Вот мой единственный друг! – Гзак рванул из ножен саблю. – С этим другом у меня будет все – богатства, женщины, почтение… В Степи больше друзей нет!

Увидев, что хан обнажил оружие, половцы решили, что

им дан сигнал к атаке, и устремились к частоколу городского посада. Гзак, не ожидавший этого, хотел было остановить своих людей, но передумал. Не все ли равно, когда начинать!

– Вот что, сын! – решил он договорить. – Твои отношения с богом меня не касаются. Сейчас же ты перестанешь вести себя, как рабыня на невольничьем рынке, и пойдешь в первые ряды нападающих. Я – воин, будь же достоин отца!

Роман Гзич молча склонился перед отцом и повернул коня прочь, стараясь нагнать несущийся к Путивлю конный вал. Гзак же подозвал четверых бродников, державшихся после гибели Свеневида вблизи хана, и приказал:

– Приглядите за ним! Мало ли что…

Бродники кивнули.

С восточной стороны посад, как и везде, ограждал частокол из заостренных сверху бревен высотой до макушки всадника и толщиной в полобхвата. Лет сорок назад, когда последний раз обновляли ограду, бревна стояли прямо, и заточенные на конус зубцы надежно преграждали дорогу возможным злоумышленникам, собиравшимся проникнуть в посад. Теперь же зарытые в землю комли подгнили, бревна покосились и расшатались, как зубы у старика.

Не лучше выглядела и приворотная башня, ветхая и ненадежная. Разболтанные дверные петли нещадно скрипели каждый раз, когда открывались ворота, словно жалуясь на старость и непосильный труд.

Трех стражников, плотной группой собравшихся на площадке башни, половцы, первыми перебравшиеся через коровий брод, сбили стрелами. Еще один залп отогнал выбежавших из караульной воев, заставив их искать убежища за углами выстроенных у частокола домов. Один из дружинников побежал по улицам посада, криком оповещая жителей о приходе врага.

Из дворов выскакивали вооруженные чем попало мужчины, для которых ожидание боя оказалось худшим испытанием, чем перспектива погибнуть от руки более опытного и лучше защищенного противника.

Половцы же не теряли времени даром. Пока несколько всадников осыпали стрелами хорошо различимые с высоты седла улицы посада, не давая приблизиться защитникам города, другие прочными волосяными арканами зацепили бревна частокола, потянув их на себя. Гнилое дерево подалось, и целая секция частокола рухнула, подняв при падении тучу пыли.

И тотчас в образовавшийся провал рванулась половецкая конница. Запели песнь смерти выхваченные из ножен сабли, чьи клинки обагрились первый за сегодня раз. Посадские, зачастую не защищенные доспехами, отмечали дорогу половецкой конницы своей кровью, щедро пролитой на деревянный настил узких городских улиц.

– Уррагх! – сорванным от постоянного крика голосом сипел Роман Гзич, ворвавшийся

в Путивль одним из первых.

Не христианином, ценящим чужую жизнь, пришел он в город, но воином. Прощающий врагов Христос остался там, за проломленным частоколом, за солтаном Романом мчался тот, кто принес людям не мир, но меч.

– Уррагх!

Кузнец Кий тоже услышал предупреждение о прорыве половцев. Быстро, но тщательно, зная, что от этого, возможно, зависит его жизнь, он накинул войлочную безрукавку, поверх нее – кольчугу. Метнувшись в кузницу, он вынес один из своих молотов с приемистой рукоятью длиной в сажень. Таким молотом и железо ковать сподручно, особенно когда неудобно тянуться над раскаленной заготовкой, и сминать это железо вместе с гораздо более хрупким человеческим телом под ним.

Любава расширенными глазами смотрела на приготовления отца.

– Не бойся, – обронил кузнец. – Боги подсобят – отобьемся.

Любава словно не заметила, что отец опять заговорил, как язычник. «Боги», не Бог!

– Ты же, – продолжал Кий, – схоронись в доме и не высовывайся, пока не вернусь. А чтобы не страшно было – вот, держи!

Кузнец, отставив в сторону молот, снял со стола оставленный там несколько дней назад самострел. Крутанув ворот, Кий натянул стальную тетиву, заложил в желоб толстую кованую стрелу.

– Не забыла, где пусковая скоба?

– Помню. Ты… не можешь остаться?

– Я скоро вернусь. Жди. И ничего не бойся. Сюда они не доберутся, остановим!

Кузнец ошибся.

– Взгляни, княгиня! – воскликнул один из бояр. – Половцы ворвались в посад!

– Вижу, – сказала Ярославна.

Она переоделась. Бояре и воеводы подумали, – про себя, ясное дело! – что боевые доспехи не изуродовали красоту молодого женского тела. Княгиня несла на плечах тяжесть пластинчатого доспеха, словно не из стали и кожи он был сделан, а из тонкого шелка, привезенного желтолицыми купцами Срединной Империи. Позолоченный шлем княгиня держала под мышкой, не постеснявшись выставить на обозрение волосы, убранные в две косы, заколотые на затылке.

Не княжья жена сейчас стояла перед боярами, но князь. Воин!

– Прикажи, княгиня, ударить навстречу ворогу!

– Зачем?

Ярославна обвела взглядом свое окружение и повторила:

– Зачем? Все идет как нельзя лучше.

* * *

Половецкая стрела по самое оперение вошла в солому на крыше.

Выскочивший за ворота Кий увидел, как прямо на него мчатся несколько всадников в запыленных приплюснутых шлемах. Посвистом погоняя коней, половцы стремились к детинцу, щедро рассыпая по пути стрелы с пылающей паклей, повязанной у крепления наконечника к древку. Мигом опустевшая улица испуганным эхом множила перестук некованых копыт степных лошадей по деревянному настилу, потрескивание смоляного факела в руке одного из половцев, пламенем которого занимались вражеские стрелы, надсадное дыхание коней и всадников.