Дорога на закат
Шрифт:
От собственных ощущений Каттерсона отвлек топот бегущих ног и крики. Не размышляя, он спрятался за обломком стены: сказалась армейская подготовка. Подождав немного, осторожно выглянул. Четыре человека, крепких, не хуже самого Каттерсона, рыскали вдоль опустевшей улицы; один размахивал мешком.
— Ага! Вот! — крикнул тот, что с мешком.
Не веря своим глазам, Каттерсон смотрел, как четверо мужчин окружают девушку, укрывавшуюся, как и он, в развалинах неподалеку.
Бледная, тощая, оборванная, лет двадцати, не больше — в другом месте и другом мире она могла быть хорошенькой. Но здесь кожа ее огрубела, тусклые глаза
Девушка отступала, ругаясь; она явно не собиралась сдаваться.
«Не понимает. Не того они хотят…»
Каттерсон заставил себя смотреть, не покидая убежища. Лоб покрылся испариной.
Четверо мародеров подошли к девушке вплотную; фыркая, как кошка, она попыталась достать скрюченными пальцами ближайшего.
В ответ раздался смех. За руку ее вытащили на середину улицы. Блеснул нож, раздался визг; Каттерсон заскрипел зубами, морщась.
— В мешок ее, Чарли!..
Каттерсон с трудом сдерживал бешенство. Вот и мясники Мэлори в деле — то есть, надо полагать, это его мясники… Нащупав нож в чехле, Каттерсон приподнялся, готовясь напасть… но передумал.
Так скоро? Недолго пришлось ждать. Каннибализм в голодающем Нью-Йорке не новость: не так много трупов за последние годы опускаются в могилу нетронутыми. Но чтобы живого человека средь бела дня убивали, как скотину, на мясо? О таком Каттерсон пока не слышал. Что ж, гонка за жизнь пошла всерьез. Он поежился.
Четверо убийц растворились в глубине Третьей авеню, и Каттерсон осторожно покинул убежище, не переставая оглядываться. Отныне придется быть осторожным вдвойне: таким крупным мужчиной, как он, можно накормить несколько голодных ртов.
Покидая полуразрушенные здания, на улице появились другие свидетели происшедшего, с одним и тем же выражением ужаса на лицах. Некоторые плакали, но большинство уже не имело слез. Сжимая кулаки, Каттерсон боролся с не желавшей отступать слабостью — зная, что поединок с голодом выиграть нельзя.
Неожиданно заговорил мужчина с изможденным, но выразительным лицом. Речь его пылала негодованием:
— Братья, час настал! Люди свернули с путей Господних, и дьявол привел их к погибели. На ваших глазах четверо из Его созданий убили ближнего ради еды — самый ужасный грех из всех мыслимых. Братья! Наше время на Земле близится к концу. Я старый человек и помню довоенные времена. Можете мне не верить, но еды тогда хватало на всех, и у каждого была работа. Эти развалины сверкали на солнце, поднимаясь высоко в небо, изборожденное реактивными самолетами. Тогда — в молодости — я свободно путешествовал по всей стране, до Тихого океана. Но война положила этому конец, и десница Господня занесена над нами. Дни наши сочтены, и суд близок. Предстаньте перед Господом без крови на руках своих, братья! Эти четверо, которых вы видели сегодня, будут гореть в аду вечно. Тот, кто отведает мяса, добытого ими сегодня, отправится туда же — в ад. Но послушайте, братья мои: еще не поздно! Тех, кто еще не потерян, молю: подумайте о спасении! Лучше вовсе не есть, чем употреблять такое мясо…
Из прохожих кое-кто останавливался, послушать старого проповедника. Нашлись и те, кто выкрикивал насмешки и ругательства, но проповедник не обращал внимания.
— Слушайте и не уходите, не выслушав! Дни наши сочтены, окончательно и бесповоротно: Господь довольно дал знаков, понятных каждому. Но подумайте, подумайте напоследок: этот мир доживает
Поднявшись на цыпочки, Каттерсон смотрел поверх голов: четыре зловещие фигуры шли по опустевшей улице, приближаясь к немногочисленной толпе слушателей.
Они развернулись шеренгой посреди улицы; у самого высокого в руках был пустой мешок. Завидев их, люди поспешно разбежались, и, когда четверка дошла до пересечения Четырнадцатой улицы и Четвертой авеню, никого не осталось, кроме Каттерсона и проповедника.
— Вот, только вы остались, молодой человек. Успели себя осквернить или принадлежите еще Царству Небесному?
— Охотники возвращаются! — Каттерсон не ответил на вопрос. — Пора уходить, пока они не подошли.
— Никуда не пойду, мне надо с ними говорить. А вы, молодой человек, спасайтесь, пока можете.
— Тебя убьют, старый дурак!
— Смерть уже пришла за нами, сынок. А если мой час настал, я готов.
— Ненормальный…
Четверо охотников подошли так близко, что можно было бы расслышать, как они переговариваются друг с другом. Последний раз глянув на старика, Каттерсон отступил. Заворачивая за угол, он оглянулся: нет, за ним не идут…
Четверка остановилась, словно намереваясь послушать старого проповедника. До Пола не доносились его слова, он только видел, как тот размахивает руками. Наконец один из охотников что-то сказал старику, а высокий, с мешком, приблизился к нему. Блеснул нож, вынутый из чехла…
Пронзительный крик разнесся далеко, достигнув многих ушей. Когда Каттерсон осмелился посмотреть еще раз, рослый мародер запихивал тело проповедника в мешок.
Крестового похода не будет: жизнь, как она есть, вступила в свои права.
Каттерсон методично переставлял ноги. Полуразрушенные кварталы проплывали мимо один за другим: дорога домой. Не убирая руки с рукоятки ножа, он внимательно глядел по сторонам. Где прячутся четыре двуногие гиены с мешком?
На Бродвее Пол решил срезать угол через Паркер-билдинг. Пятьдесят лет назад в мире не было здания выше; сегодня остался только обгрызенный пенек. Пройдя вдоль того, что было когда-то самым роскошным вестибюлем на планете, Каттерсон заглянул внутрь. Вцепившись в кусок мяса, на ступеньке сидел мальчик лет восьми, может быть, десяти. Сквозь туго натянутую кожу выпирали, как прутья корзины, ребра; Каттерсон старался не думать, что за мясо такое досталось счастливому мальчишке.
За Сорок четвертой улицей из-под ног брызнула тощая кошка и тут же скрылась среди обломков. Каттерсон вспомнил истории о Великой Равнине, где свободно рыщет ее дикая родня, и рот наполнился слюной.
Солнце опустилось низко, медленно потонув в кучах мусора, заставляя руины Нью-Йорка сиять призрачным светом. Перейдя Сорок седьмую улицу, Каттерсон повернул к дому.
Шахта вместе с застывшим навечно лифтом сохранилась в целости, но что толку мечтать о несбыточном? Поднявшись по лестнице к дверям своей квартиры, Каттерсон не сразу нашел в темноте пластину замка на стене. За дверью тем временем раздался смех — странный звук для непривычных ушей, — и потянуло запахом приготовленной пищи. Почти забытый аромат пришелся как удар в лицо: Пол сглотнул несколько раз, желудок напомнил о себе тупой болью.