Дорога перемен
Шрифт:
Во всяком случае, нынче они приковали внимание тем, что тяжело топали по комнате. Привалившись к кухонной двери, Фрэнк потягивал мощный коктейль.
Немного погодя Эйприл грузно опустилась на диван и принялась вяло листать старые журналы. Потом отбросила их и опрокинулась навзничь, положив ноги в кроссовках на столик.
— Ты гораздо нравственнее меня, Фрэнк. Наверное, поэтому я тобой восхищаюсь, — сказала она, однако ни в голосе ее, ни во взгляде восхищения не отмечалось.
Фрэнк чуть пожал плечами и сел напротив.
— Я в этом не разбираюсь и не очень понимаю, при чем тут «нравственность». В смысле общепринятой морали.
Эйприл надолго задумалась,
— А что, есть другая мораль? — наконец спросила она. — Разве «нравственный» и «общепринятый» не одно и то же?
Фрэнк чуть ей не врезал. Надо ж какая вкрадчивая тварь… Зараза! В любой другой ситуации он бы вскочил и заорал: «Слушай, декадентка хренова! Ты когда-нибудь закончишь паскудить все мало-мальски ценное? Слушай, ты! Может, так жили твои родители, и ты сама выросла на этом дерьме, считаешь это шиком и так заводишь себя, только давно пора понять, что вся эта хренотень не имеет отношения к реальной жизни!» Но он помнил о календаре и прикусил язык. Оставалось еще двенадцать дней. Рисковать было нельзя, поэтому он стиснул зубы и уставился в стакан, в котором плескалась выпивка, перенявшая дрожь его руки. Без всяких усилий с его стороны лицо само обрело решительное выражение. Когда спазм в горле растаял, Фрэнк очень спокойно сказал:
— Малыш, я понимаю, ты устала. Давай сейчас не будем. Ты сама все прекрасно знаешь. Проехали.
— Что проехали? Что я прекрасно знаю?
— Ты понимаешь. Насчет «общепринятого» и «нравственного».
— Но я вправду не вижу разницы. — Эйприл сняла ноги со столика и заинтересованно подалась вперед, упершись локтями в колени. Фрэнк отвернулся, чтобы не видеть простодушного недоумения на ее лице. — Как ты не понимаешь, я не вижу между ними разницы. Другие видят, ты видишь, а я нет и, наверное, никогда не видела.
— Слушай, во-первых, слово «нравственный» произнесла ты. По-моему, я никогда не выступал с позиций морали, общепринятой или какой-нибудь еще. Я только сказал, что в нынешних конкретных обстоятельствах весьма очевидным и единственно зрелым поступком было бы…
— Ну вот опять! Видишь? Я не понимаю, что значит «зрелый». Ты можешь говорить всю ночь, а я так и не пойму. Для меня это всего лишь слова, Фрэнк. Я смотрю на тебя и думаю: как странно, он и вправду так мыслит, для него эти слова что-то значат. Иногда я слушаю, как люди говорят, и мне кажется, что всю свою жизнь я… — Голос ее дрогнул. — Может, со мной происходит что-то ужасное, но это правда. Нет, сиди на месте! Пожалуйста, не лезь с поцелуями и прочим, а то мы опять распыхтимся и ничего не выясним. Сиди там и давай просто поговорим, ладно?
— Ладно.
Фрэнк остался на месте. Поди поговори теперь. Усталые, они сидели в духоте комнаты и сверлили друг друга тяжелым взглядом.
Наконец Эйприл проговорила:
— Я понимаю лишь то, что я чувствую, и знаю, что должна поступать, как подсказывают чувства.
Фрэнк встал и выключил свет, пробормотав: «Так хоть немного прохладнее», — но темнота не помогла. Если все, что он говорит, — «лишь слова», какой толк в разговорах? Как речью пробить столь твердолобое упрямство?
Но вскоре его голос вновь взялся за работу; сам того не желая, Фрэнк отступил на рубеж обороны и применил опасный своей отчаянностью тактический маневр, который намеревался сохранить в резерве на случай угрозы поражения. Было безрассудством его использовать — оставалось еще двенадцать дней, — однако, начав, он уже не мог остановиться.
— Знаешь, может показаться, будто и я убежден, что с тобой творится нечто «ужасное», но это не так. Однако есть пара моментов, которых мы еще не касались, а поговорить о них надо. Например, я спрашиваю себя: так ли просты твои мотивы, как тебе кажется? Может быть, действуют иные силы, о которых ты не ведаешь и которые не распознаешь?
Эйприл не ответила, и в темноте было непонятно, слушает она или нет. Фрэнк глубоко вздохнул.
— Я говорю о том, что не имеет отношения к Европе или ко мне, но скрыто внутри тебя и берет начало в твоем детстве, воспитании и прочем. Я имею в виду душевное состояние.
После долгого молчания Эйприл нарочито нейтральным тоном произнесла:
— Ты хочешь сказать, у меня душевное расстройство.
— Этого я не говорил!
Голос Фрэнка не смолкал весь следующий час, исхитрившись в разных вариантах несколько раз задать один и тот же вопрос: возможно ли, что в девочке, которую еще в младенчестве бросили родители, развилось прочное нежелание иметь детей?
— Меня всегда поражало, что ты вообще уцелела и пережила детство… ну, без всякого ущерба для своего «я» и все такое.
Она сама говорила, напомнил Фрэнк, что в ее желании избавиться от первой беременности было что-то «ненормальное»… Хорошо, хорошо, тогда были другие обстоятельства, конечно. Но вдруг в ней до сих пор живет отголосок того сбоя? Нет, никто не говорит, что она вообще… «Ведь я не врач»… однако в этой цепи рассуждений надо бы тщательно разобраться.
— Но я же родила двоих детей. Что, это не засчитывается в мою пользу?
Фрэнк дал ее словам отзвенеть в темноте.
— Что-то есть уже в том, как ты сформулировала вопрос, тебе не кажется? Ты говоришь так, словно дети — это какое-то наказание. Словно рождение двоих детей может «зачесться в пользу» и освободить от обязанности рожать других. И твоя манера — ты вся ощетинилась, изготовилась к бою. Господи, Эйприл, если тебе угодно говорить в таком духе, я могу ответить иной статистикой: из трех беременностей от двух ты хотела избавиться. Ну что это за учет? Послушай, милая. — Он заговорил очень ласково, точно с Дженифер. — Я лишь предполагаю, что здесь не все на рациональном уровне, и прошу тебя чуть-чуть об этом подумать, только и всего.
— Хорошо, — блекло сказала Эйприл. — Допустим, ты прав, и я действую компульсивно, или как там это называется. И что? Я же не могу приказать своим чувствам. В смысле, как с этим быть? Как мне справиться? Признать, что у меня есть проблемы, и с завтрашнего утра стать другим человеком, или как?
— Малыш, это совсем просто. Если допустить, что ты переживаешь некоторые сложности, что душевные проблемы все-таки имеют место, значит, мы должны с этим что-то делать, правда? Предпринять что-то логичное и разумное. — Фрэнк устал от собственного голоса, точно говорил целую вечность. Он облизал губы, показавшиеся чужеродными, словно палец дантиста («Рот шире!»). — Нужно показать тебя психоаналитику.
Фрэнк не видел жену, но знал, что губы ее упрямо сжались и чуть искривились.
— Заплатишь из денег от Барта Поллока? — спросила она.
Фрэнк вздохнул:
— Ну вот что ты сейчас делаешь? Воюешь со мной.
— Ничего подобного.
— Нет, воюешь. И что хуже всего, ты воюешь с собой. Именно этим мы оба беспрестанно занимались, но пора уже стать взрослыми и прекратить войну. Не знаю, из денег ли Поллока я буду платить, и, если честно, мне наплевать, какие деньги на что идут. Мы вроде бы два взрослых человека, и если одному из нас требуется помощь, мы должны по-взрослому ее обсудить. Вопрос, как она «будет оплачена», второстепенный. Раз нужно, будет оплачена. Я тебе обещаю.