Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник)
Шрифт:
– Ай-яй-яй! Ай-яй-яй! – укоризненно говорит Кандауровой Колода. – Если вы сделаете государю и государыне такой поклон, то государь император скажет государыне императрице: «Ах, какая неизящная, какая неграциозная девочка!»
У меня вертится в голове дерзновенная мысль: где же это мы можем увидеть государя императора и государыню императрицу? Только на картинке! Приедут они к нам, что ли? Или мы полетим на ковре-самолете в Петербург, в царский дворец? Зачем же нам зря стараться? Ох, папа, папа, а ты, наверно, думаешь, что меня здесь тригонометрии обучают!
Колода между тем, приложив
– Как ваша фамилия?
Еле слышно девочка отвечает:
– Кандаурова…
– Что у вас за голова! – показывает Колода на жесткие вихры, выбивающиеся из-под круглого розового гребешка. – Дикобраз! Совершенный дикобраз! И вся вы какая-то неаккуратная, измятая, да…
– Ужасно! Ужасно! – каркает Ворона.
– Евгения Ивановна! – обращается Колода к Дрыгалке. – Займитесь, пожалуйста, этой воспитанницей… Кандауровой…
Дрыгалка с готовностью кивает:
– Конечно, конечно, Александра Яковлевна!
Она говорит это с такой кровожадной радостью, как волк, которому поручили «заняться» ягненком. Ох, и наплачется Кандаурова в Дрыгалкиных лапах!
Наши страхи перед продолжением «придворных реверансов» оказываются напрасными: Колода больше никого не заставляет кланяться, «как если бы» царю с царицей или кавалерственной даме Оржевской.
– Ну, медам, – обращается к нам Колода с самой очаровательной улыбкой, от которой сорок лет тому назад, наверно, сходили с ума поклонники и даже великий русский писатель Гончаров! – хотя нам с вами и весело (да, уж весело, что и говорить!), но ничего не поделаешь, меня призывают дела. Впрочем, следующий урок в вашем классе – мой: французский язык. Итак, до свидания. А бьенто! (До скорой встречи!)
И Колода медленно катится к выходу. Забежав вприпрыжку вперед, Ворона почтительно распахивает перед ней дверь из актового зала в коридор.
После ее ухода по рядам девочек проносится явственный вздох облегчения. Я смотрю на учительницу «танцевания» Ольгу Дмитриевну: ей-то как? Легче без Колоды или нет? Но прелестная пудреная головка и личико, похожие на махровую бело-розовую маргаритку, по-прежнему не отражают никаких чувств.
Минут десять мы еще занимаемся реверансами. Без мыслей о царе и царице и кавалерственной даме реверанс оказывается вовсе не такой трудной наукой. Мы ныряем все сразу, не спуская одновременно глаз с ног Ольги Дмитриевны, которая проделывает перед нами это несложное упражнение. В общем, дело помаленьку идет на лад.
Затем Ольга Дмитриевна показывает нам пять основных танцевальных позиций. Это так же скучно, как реверансы, и так же незамысловато.
Наконец, когда остается всего минут десять до звонка, Ольга Дмитриевна объявляет:
– А теперь потанцуем. Анна Ивановна, будьте добры – польку… Польку, медам! Кто танцует за кавалера, пусть загнет угол фартука.
Таперша Анна Ивановна – она, бедная, наверно, соскучилась, играя все время только одни экзерсисы, – играя польку, весело встряхивает в такт старенькой головой, как заведенная кукла. А девочки – ну, понятно же! – девочки бросаются в эту польку, словно в жаркий день с разбегу в холодную
Только одна пара не танцует: я и Кандаурова.
Чуть только раздались первые звуки польки, Кандаурова со стоном зажала уши руками. С растрепанной головой, в измятом платье и нечищеных ботинках, она убегает в дальний угол зала, забивается там на крытую чехлом банкетку и с тупым отчаянием смотрит в зеркально натертый паркетный пол.
Мы с Маней бежим за Кандауровой.
Маня взяла Кандаурову за руку, уговаривает ее: «Пойдем, пойдем с нами… Пойдем танцевать…»
Кандаурова только молча трясет головой в знак отказа.
Ольга Дмитриевна не подходит к Кандауровой, даже не смотрит в ее сторону: вероятно, она не хочет расстраиваться, но Дрыгалка уже вприпрыжку мчится к Кандауровой и Мане.
– Это еще что за трагедии вы разыгрываете? Почему вы не танцуете, Кандаурова? И прежде всего встаньте, когда я с вами говорю!
Кандаурова встает и, все так же глядя в пол, отвечает Дрыгалке ровным, как будто безучастным голосом:
– У меня папа умер в среду… Вчера похоронили…
– Ну, а мама у вас есть? – говорит Дрыгалка уже без обычной ядовитости.
– Мама умерла… давно… я ее и не помню…
Мы все сгрудились около Кандауровой и Мани. Маня обнимает ее, что-то тихонько говорит ей на ухо. Мы молчим. Мы потрясены горем Кандауровой и своим бессилием хоть чем-нибудь помочь ей… Ну и, конечно, своей тупой черствостью: ведь никто, кроме Мани, не почувствовал, что с Кандауровой неладно!
Тут раздается звонок – конец уроку танцевания. Ольга Дмитриевна с веселой улыбкой обращается к нам:
– До свидания, медам! Упражняйтесь дома…
Она уходит, неся на стебельковой шее пудреную головку-маргаритку. Зато Дрыгалка считает, очевидно, необходимым выразить Кандауровой участие:
– Ну что ж, Кандаурова. Бог дал, Бог и взял вашего папу… Не горюйте!
И тут же, меняя казенно-жалостливый тон на привычный, «синявкин», она кричит всем нам:
– В коридор, медам, в коридор! Следующий урок – французский язык.
Маня осторожно ведет под руку Кандаурову.
В коридоре мы видим Ольгу Дмитриевну: она весело хохочет, слушая то, что ей говорит подружка, молодая классная дама Прокофьева.
Я хочу сказать здесь, чтоб не забыть. Сорок лет спустя в Ленинграде – уже после Октябрьской революции – я увидела в трамвае маленькую старушку в аккуратной плюшевой шубке с посветлевшим от времени, словно поседевшим, собольим воротничком. Головка ее была беленькая уже не от пудры, а от старости. Но все так же прямо держалась эта головка на стебельке шеи, все так же безмятежно смотрели слегка выцветшие глаза, и даже увядшие губки были сложены все так же капризно. «Маргаритка! – узнала я ее. – Махровая бело-розовая маргаритка…»