Дорога в Аризону
Шрифт:
Домой в тот вечер отец пришел поздно. "Работы много было сегодня?", – спросила мать, оглушенная стуком собственного сердца. "Прорва работы просто, – шумно выдохнув, ответил отец и устало покачал головой. – С одной зениткой особенно долго пришлось повозиться". После этого мать окрестила для себя любовницу отца "зениткой". Но не сказала отцу, что видела, как он грузил эту "зенитку" в машину на углу у гастронома. Не могла собраться с духом и сказать. Да и что тут можно было сказать? Отца поразила типичная для 40-летних мужчин болезнь, столь же типичная для его возраста, как и простатит. Болезнь заключалось в жажде новых романов с юными девушками. В 40 лет у мужчины зачастую открывается второе дыхание и второе лицо, разительно несовпадающее с первым, которым дозволено любоваться ничего не подозревающим членам семьи и сослуживцам. Ощущая себя (иногда, увы, ошибочно) на пике интеллектуальной и физической формы, нормальный, настоящий, так сказать, мужчина к 40 годам имеет в наличии все то, в чем испытывал острую нужду в бытность студентом или голозадым аспирантом, – деньги, власть, ум, опыт, хладнокровие, уважение окружающих, что еще?.. Ах да, сарказм, загадочность и обаяние взрослого человека,
Мать все это понимала. Понимала и то, что не сможет с этим смириться и делать вид, что ничего не замечает. Однако и вскрывать душевный нарыв боялась. Боялась за детей, по которым ударная волна семейной катастрофы шарахнула бы сильнее всего. Боялась за сына, который вступил в самый трудный возраст и самую ответственную пору своей школьной жизни. Боялась за дочь, которой нужно было нормально закончить институт. Боялась, в конце концов, потерять любимого мужа, чье предательство вызвало в ней не мстительную ярость, а лишь горестное уныние. Работая терапевтом в городской поликлинике, мать всегда назидательно внушала своим пациентам, что боль нельзя терпеть, уповая на то, что все само пройдет. Чем раньше выявишь недуг и начнешь лечение, тем больше шансов на успешный итог. И вот теперь она сама терпела самую сильную из болей – душевную боль, которая, не находя выхода, зрела и разрасталась в ее груди.
Самое страшное заключалось в другом: отец догадался, что мать все знает. Догадался по ее взглядам, гнетущему молчанию, переменившемуся поведению. Однако осознание того, что он раскрыт, не заставило его из осторожности и чувства самосохранения притушить, хотя бы на время, костер своей новой страсти. Он продолжал с наслаждением греться у его жаркого греховного огня, и каждый вечер, возвращаясь домой, до судорог боялся, что именно сегодня ему предъявят обвинение в совершенном преступлении и начнут инквизиторский допрос. Но мать молчала. Испытывая трусливое облегчение, молчал и отец. Они продолжали жить и молчать, одинаково боясь того неминуемого разговора, который грозил разнести вдребезги аквариум их налаженного семейного жития.
Дед, захваченный своей бурной общественной деятельностью, ничего не замечал. Толик же, в конце концов, сообразил, что между родителями произошла какая-то серьезная размолвка. Однако думать об этом ему было некогда. Он варился в котле своей страсти, и мысли его были заняты сейчас лишь одним: как завоевать Нику и отбить ее у Перса?
Глава 12
Короткое и жесткое слово "отбить" само по себе неизбежно наводило на мысль о драке. Драться Толику, честно говоря, не хотелось. До этого момента они с Персом дрались два раза. Первая схватка произошла еще в начальной школе. Яблоком раздора стали крышечки от импортного пива, они же – чахонки, главное достояние мальчишек в младших классах, их собственная валюта, фишки в их мальчишеском казино. Добытые у отцов и прочих старших родственников и знакомых мужского пола кругляши с картинками в виде зубчатых башен, раблезианских бочек, зеленых роботов, с загадочными и от этого еще более звучными и восхитительными названиями Saris, Okosim, Staropramen, Prazdroj, Radeberger имели собственную табель о рангах, на дне которой бултыхались незнамо как затесавшиеся в бравую пивную компанию "байкал", пепси-кола и осененный орлиными крыльями кисловодский нарзан. От долгого использования крышечек изображения на них со временем становились все более туманными и стертыми, как лики на старых иконах и картинах, что лишь повышало ценность пивного антиквариата в глазах пацанов. Пацаны с набитыми чахонками карманами бренчали, как цыганки – монистом, и нередко становились жертвами грабительских налетов недремлющих учителей. Фальшивомонетчики и контрабандисты всех стран и континентов вряд ли преследовались более варварски и беспощадно, нежели мальчишки, имеющие за душой горсть чахонок. Застигнутых врасплох мальчишек обыскивали в классных комнатах, а то и прямо в коридоре при всем честном народе, потрошили их сумки и, наткнувшись на залежи жестяных пиастров, изымали их, невзирая на слезные мольбы и клятвенные обещания больше не приносить крышечки в школу.
Играли в крышечки двумя способами. Один из них требовал наличия вырытой в земле лунки, в которую надо было непременно прежде соперника попасть собственной крышечкой, а затем, загнав туда же чужую чахонку, завладеть ей в качестве боевого трофея. Плацдармом для другого, не зависящего от погодных условий и мелких объективных факторов вроде торчащих из земли корешков и иных изъянов почвы и потому более распространенного среди мальчишек варианта древней и мудрой игры в крышечки служили парта или подоконник. На их угодливо гладкую поверхность крышечки с загнутыми и расплющенными молотком волнистыми краями бросали, как игральные кости. Бросал тот, чья чахонка стояла в табели о рангах выше неприятельской. Именно этот философский спор – о старшинстве крышечки – и стал причиной драки Толика и Перса. Можно было установить истину мирным способом, обратившись к мнению других пацанов, однако оппоненты не стали тратить на это время и сцепились в школьном коридоре, как две собачонки, не поделившие колбасную шкурку и соседскую болонку. Драка продолжалась недолго по причине как всегда несвоевременного, с точки зрения пацанов, появления директрисы. Аккуратно взяв участников пивного путча за шкирки сильными женскими руками, директриса в секунду отделила драчунов друг от друга, крепко встряхнув, придала их мыслям более пацифистское направление, после чего конфисковала чахонки и зачитала их бывшим владельцам приговор: "Чтобы завтра же родители обоих были у меня в кабинете".
Отец Перса, товарищ Перстнев-старший,
Второй раунд их с Персом противостояния состоялся в шестом классе и был значительно кровопролитнее. К тому времени их взаимная, годами накапливаемая антипатия друг к другу достигла своего апогея, и требовался лишь повод, чтобы дать ей выход естественным для мальчишеских взаимоотношений образом. Повод дал Перс, атаковавший Веньку Ушатова во время перемены после урока геометрии. Заблудившийся на геометрии в равнобедренных и равносторонних треугольниках, как в трех соснах, Венька выбрался из этого лабиринта, схлопотав в дневник заслуженную "пару". На перемене, предавшись безотрадным раздумьям и не видя никого вокруг, он умножил собственные несчастья, случайно налетев на стоящего у доски Перса и отдавив ему ногу всем своим многокилограммовым весом. Перс вспыхнул и богатырским ударом имени опричника Кирибеевича – в грудь – вернул простофилю к реальности. "Смотри, куда прешь, жирный! – гаркнул Перс. – Соплежуй! Гной подкожный! Одно слово – Винни! Винни Пух ты и есть – только жир и опилки в башке!". Венька оторопело захлопал глазами. Толик знал, что ответа не будет: добродушный и флегматичный Ушатов покорно сносил самые обидные насмешки и обзывательства, которые отскакивали от его толстой шкуры, как жеваные шарики из промокашки. Терпение его истощалось лишь в тот момент, когда противник переходил от оскорблений словесных к оскорблениям физическим. В этих случаях Винни, страшный в своей слоновьей ярости, обрушивал на обидчика всю мощь увесистых кулаков, способных даже крепкого паренька превратить в котлету по рецепту столь любимых Венькой свиных отбивных. От этой печальной участи недальновидного супротивника спасало только оперативное вмешательство секундантов.
Однако на сей раз была не та ситуация. Во-первых, судя по растерянному Венькиному лицу, он и впрямь чувствовал свою вину за то, едва не превратил Персову ногу в ласту. А во-вторых, устраивать драку с Персом было безумием более опасным, чем буйная шизофрения. Все в классе это знали. Знал и Толик, сказавший, тем не менее, громко и чеканно: "Если он – Винни Пух, то ты – персенок Пятачок". Все находившиеся в классной комнате замерли. В повисшей тишине было слышно, как в животе у Веньки тревожно заурчало. Кто-то из девчонок хихикнул, но робко и приглушенно. Все смотрели на Перса. Тот, расставив руки в локтях, как штангист Жаботинский на помосте, подошел к Тэтэ и уточнил: "Что ты сказал?". "Персенок, – повторил Тэтэ. – Или даже нет – ослик. Осел. Иа-Иа". Перс несколько секунд рыскающим взглядом изучал лицо Толика, а затем вежливо поинтересовался: "Давно не получал, Тото?". (Тэтэ гордился своим прозвищем, дарованным ему пацанами в честь знаменитого пистолета ТТ. Обезьяньей кличкой "Тото" его называли лишь в тех случаях, когда провоцировали на конфликт). "Смотря, что ты подразумеваешь под словом "получал", – ответил Толик. – Если – титю, то последний раз – в полтора года. А если "пятерку", то позавчера – на зоологии". – "А в морду давно не получал?". – "Вообще ни разу, потому что у меня не морда, а лицо. Говорю это тебе, как специалист по зоологии". – "Получишь по тому, что есть. Махаемся сегодня после уроков. Или очко играет?". – "Очко играет только в картах, Перс. Играет и выигрывает". – "Ты махаться будешь или как?" – "Буду".
К следующей перемене о грядущем махаче Толика и Перса знали все в классе. "Толян, ты чего, не надо", – запоздало бубнил Венька, заглядывая другу в глаза. "Не волнуйся, Венька. Я не только за тебя подписался: сам давно уже хотел этой скотине рожу отшлифовать". – "А если он тебе… отшлифует?..". – "Тогда хоть умру по-геройски. Не ссы в компот, там повар ноги моет!.. Все нормально будет".
В отличие от сиюминутных стычек, вспыхивающих, где придется, серьезные драки школьников проводились на территории расположенного по соседству детского сада. Туда Толик и Перс в сопровождении всех пацанов класса и отправились выяснять отношения. Дожидаться конца уроков не пришлось: физичка неожиданно захворала, замену ей найти не успели, и в распоряжении класса оказался почти час свободного времени, который в отсутствии физики и решено было посвятить активным физическим упражнениям на свежем воздухе. Среди жаждущей крови и зрелищ публики было и несколько девчонок, в том числе – тогдашняя пассия Тэтэ Маринка Ставрухина, смотревшая на своего героя со смесью трепета и восхищения. Место для поединка нашли быстро – в дальнем углу детсадовского выгона, предусмотрительно задрапированном зарослями сирени и чубушника. Помешать противникам никто не мог: малолетние обитатели детского сада, переваривая запеченную рыбу и картофельное пюре, наслаждались тихим часом, как и их утомленные воспитатели.
Толик и Перс скинули пиджаки, сняли пионерские галстуки. Публика заняла места в "партере", на низенькой лавочке беспечно желтого цвета, и на "балконе", облепив горбатую лесенку и составленного из стальных обручей жирафа. "Ну, что, погнали наши городских!", – сказал Перс и, размахнувшись, двинул Тэтэ в челюсть. Предматчевые опасения Веньки сбылись в полной мере: шансов на более-менее достойный исход боя у его друга не было никаких. Имея солидное преимущество в мышечной силе, карающий Перс принялся избивать соперника с садистской методичностью, размашисто работая руками и ногами. Однако с последним решающим ударом, призванным пригвоздить Тэтэ к столбу позора и отбить у него впредь охоту не только драться с ним, Персом, но и грубить ему, не торопился, продлевая себе удовольствие. Левый глаз Тэтэ заплывал стремительно, будто укушенный осой. Ставрухина вздрагивала и болезненно морщилась всякий раз, когда кулак Перса достигал цели. То есть, вздрагивала беспрестанно. На нетронутом лице Перса уже не было изначальной злости. Там была довольная улыбка насыщающегося людоеда.