Дорога в горы
Шрифт:
— Петька!
— Чего тебе? — как можно спокойнее отозвался Зубов.
— Табак, понимаешь, отсырел… Чего это ты так долго?
— С животом у меня…
— Так и знал, — и Крупенков почему-то рассмеялся.
Чувствуется, что он выспался и теперь хочет поболтать. А на душе у Зубова скребут кошки: «Черт его принес! Так и не смог передать сообщение!»
— Соли выпей, — советует Крупенков. — Сразу пронесет, и вся музыка!
Зубов надеется, что Крупенков уйдет, но тот не торопится. Держа в зубах цигарку, сворачивает для чего-то еще одну. Заводит разговор
— Жрут наши яблоки фрицы!
— Ладно, пойдем.
— Пойдем, — соглашается Иван.
Они закуривают еще раз. Зубов подходит к своему месту и, шурша палаткой, укладывается. Он видит, как поднимает голову Донцов:
— Живот, говоришь?
— А вы не спите?
— Сквозь сон чую — калякаете. Кто, думаю, спать не дает? Живот — это плохо…
Зубов притворно охает, закрывается с головой.
В эту ночь он так и не мог заснуть. Не сегодня-завтра Хардер пойдет в горы. Сведения о гарнизоне ему нужны, как воздух. Почему-то вспомнилась расписка, взятая штурмбанфюрером, и по спине пробежали мурашки.
Зубов боялся оставаться в гарнизоне. Начнется бой — под свою же, под немецкую, пулю попадешь. Нет, надо уходить. И как можно скорее!
Глава двадцать седьмая
Солдаты, ходившие за оружием, принесли и старый, как видно брошенный из-за неисправности, немецкий автомат. Донцов долго возился с ним: стучал какой-то железкой, что-то подтачивал камешком. И все-таки добился своего — починил! Он радовался, что теперь и у него есть личное оружие. Осмотрев еще раз смазку, вставил затвор, щелкнул — полный порядок!
— Ну что ж, поработавши, хорошо и песни петь, — сказал Степан.
— Не поработавши, а поевши, — поправил Черняк.
— Кому как. Петух и не евши поет.
— Так и поет: кукареку, и все.
— Сколько пива, столько и песен, — поддел Донцов.
— Петь так петь! — весело кивнул Черняк. — Начинай, — и тут же затянул:
Среди долины ровные На гладкой высоте…Голос у Черняка высокий, приятный, но слабый. Не поддержи его — быстро затихнет.
Но, как говорится, калякать хорошо порознь, а песни петь надо вместе. Солдаты, чистившие оружие, стали подтягивать: сначала Зубов, потом Крупенков. Донцов тоже не удержался, встал, подхватил песню, да так, что она сразу полилась, словно река полноводная.
Митрич положил винтовку, поднял голову:
— Добре спеваете.
Старику вдруг припомнилось былое, и он заговорил о том, что давно ушло:
— Помню, парубком был, эту самую спевали. Складная да певучая, тем и полюбилась.
— Э, когда это было! Ты сейчас подтяни, — попросил Пруидзе.
— Из меня песельник, как из тебя дышло. А вот был у меня дружок, Игнатом звали, так тот действительно спевать любил — хлебом не корми! Пойдем, бывало, на вечерницы, а он и зачнет: «Ни роду нет, ни племени…» И так спевает, аж плакать хочется. А потом — как гаркнет в конце, так, значит, лампа сама по себе заморгает и потухнет. Во какой голос был!
— Донцов не уступит.
— Эх, вы, хлопчики, — вздохнул дед. — Не те слова говорите. Нема Игната: убили. Сторожем на бахче был. Там его, бедолагу, прямо в живот…
Зубов отвернулся, будто не слыша его. Черняк завел новый куплет, размахивая шомполом, как дирижер палочкой, и четко выговаривая слова:
Ах, скучно одинокому И дереву расти…Дед снова заслушался, продолжая чистить винтовку. Он то и дело поворачивал ее к себе мушкой, заглядывая в ствол, прищуривая левый глаз. Подгорный заметил это, спросил:
— Разве так лучше?
— Стало быть, лучше!
— С казенки удобнее, дед. Держать легче.
— Легче-то легче, да спать жестче!
— Опять философствует, — шепнул Подгорный Черняку и рассмеялся.
— Никакого тут смеху! — сердито бросил дед. — Был у нас в ту войну фельдфебель. Сам, помнится, из Рязани. Отчаянный такой, четыре Георгия имел. Стало быть, полным кавалером назывался. Так он, скажу вам, только так и учил. С казенки, говорит, как не смотри — все чисто, гладко, потому пуля оттуда летит и все, значит, приглаживает. А ты, говорит, поверни, да от мушки глянь. Тут тебе вся нечисть и скажется. Тогда у нас в полку даже песню пели:
Поверни, от мушки глянь, — Налицо и грязь, и дрянь…— Ох, уморил! — схватился за живот Черняк.
Смех разбирал и Подгорного.
— Ну чего зубы скалите? Слова не скажи — все на смех! — рассердился дед. — Стало быть, фельдфебель знал! Не зря Георгиев носил!
Многие уже закончили чистку оружия и теперь сидели, курили и слушали разговор. Дед наконец смазал канал ствола, взялся за сборку затвора. Надел пружину на ударник, приставил боевую личинку, стебель-гребень с рукояткой — все хорошо, как и следует быть. Но когда дело дошло до соединительной планки — растерялся. И так, и этак повернет — не подходит! Дед нахмурился, начал поносить мастеров — что, дескать, не винтовки, а ширпотреб выпускают.
— А ну, дай-ка сюда! — сказал Донцов.
Он слегка повернул планку, чуть нажал, и она, щелкнув, стала на место.
— Вот как надо! А ты — ширпотреб…
Дед смутился, но все же заговорил в свое оправдание:
— Вить она, та война, когда была? Сколько годов прошло. А память что решето: мука отсеялась, одни отруби остались.
Донцов подмигнул солдатам и стал рассматривать винтовку: все-таки интересно, как вычистил ее старый? Глянул в канал ствола через казенную часть — ничего, чисто. Посмотрел от мушки — то же самое. Вставил затвор, хотел возвратить винтовку и тут только увидел номер: 203720… Замигал глазами: что за оказия? И, меняясь в лице, повернулся к деду: