Дорога в небеса. История создания строительного чуда – высокогорной железнодорожной магистрали Цинхай-Тибет

Я направляюсь к конечной станции на бескрайних просторах Цинхая и Тибета – «городу солнечных лучей», Лхасе.

Но в эту минуту я нахожусь не в мчащемся в сторону Тибета поезде, мое путешествие по ведущей в священный город ЦинхайТибетской железной дороге – путешествие литературное.

Эта расположенная на 30 градусах северной широты последняя таинственная обитель человечества, заснеженная окраина мира, принадлежащая лишь солнцу, луне и божествам гор, всегда таила в себе неисчислимое множество не поддающихся расшифровке загадок – географических, культурных, религиозных и исторических. Движение к Цинхаю и Тибету на самом деле напоминает неподвластное физическим чувствам приближение к религии, служению, границе, искушению, приближение к прошлому.

Меня всегда притягивала некая предопределенность прошлого, не стала исключением и сегодняшняя ночь. Мне казалось, что физически я в не столице, а купаюсь в холодном лунном свете в промерзших

горах за тысячи ли отсюда.

Это – своего рода предназначение, историческое предназначение, принадлежащее Тибету.

Помню, как 13 сентября 2002 года такой же ясной и ветреной осенней ночью, как сегодня, держа в руках билет и пропуск, выданный мне Союзом писателей Китая и Министерством железных дорог для того, чтобы я мог описать ключевой строительный проект страны, я сел в поезд, направляющийся на запад. Так, с нулевого километра в Пекине берут свой отсчет четыре года, которые я посвящу интервью и написанию книги о Цинхай-Тибетской железной дороге. С того самого дня ни мой эмоциональный контакт, ни мой писательский плуг ни на минуту не покидали здешние бескрайние заснеженные пространства. Все собранные мной с 13 сентября до середины октября, когда я вернулся из Лхасы в Пекин, материалы интервью я временно отложил, потому что потребовалось четыре года с момента закладки фундамента Цинхай-Тибетской железной дороги до полного завершения строительства. А до официального ввода ее в эксплуатацию – шесть лет, и мне оставалось лишь ждать, только ждать. Взирая издалека на Цинхай и Тибет, запрокинув голову к Куньлуню и Танг-Ла, я ожидал того момента, когда все участники строительства Цинхай-Тибетской железной дороги завершат свое грандиозное творение, столь же мощное и торжественное, как могучий Куньлунь, и я смогу переложить его на бумагу с помощью многовечных квадратных знаков, в текст, будто выгравированный на памятной стеле, инкрустированный на стенах, вздымающихся из Земли.

И пока я, погруженный в ожидание, взирал издалека, мне казалось, что я живу на облаках, и все, что я писал в эти четыре года, было – о Тибете.

Я мог бы повернуться и уйти, но я все же остался, ради себя, ради сердца, оставленного в бескрайних степях, ради судьбы, которая навечно, неразрывно связала меня с Тибетом, но – что более важно – ради никому неизвестных простых людей, работавших на строительстве Цинхай-Тибетской железной дороги. На протяжении нескольких месяцев я писал, пребывая мыслями в безбрежной степи, и наконец смог покинуть безлюдную зону, когда в одну летнюю ночь в конце концов поставил в книге точку. То, что без всякого сознательного намерения время, когда я начал брать интервью, и время, когда я закончил написание текста, так совпали, связано только с моим Тибетским предопределением.

В мире людей есть множество вещей, которые невозможно уразуметь, но когда ты один на тибетской земле, ты можешь найти комментарии к ним и можешь истолковать их, опираясь на то, что обусловлено событиями прошлого.

Впервые я попал в Тибет первым летом последнего десятилетия ХХ века вместе с пожилым Инь Фатаном, первым секретарем Тибетского автономного района. Мы ехали в Тибет по ЦинхайТибетской автодороге, отправившись в 5:30 утра 19 июля 1990 года из Голмуда. Я должен был заменить секретаря Инь Фатана, поэтому ехал в одной машине с генералом и его женой Ли Гочжу. Мы пересекли зону полярного климата. Четырнадцать лет спустя, 30 сентября 2004 года, я был один в Голмуде с интервью для книги о Цинхай-Тибетской железной дороге. 83-летний Инь Фатан и его жена Ли Гочжу с двумя дочерьми приехали в Тибет, чтобы принять участие в праздновании 100-летней годовщины отпора англичанам в Джангдзе. Он последний раз ехал по Цинхай-Тибетской автодороге, чтобы увидеть железную дорогу, ради которой не жалел усилий более двадцати лет. Меня поразило, что без какой-либо специальной организации или предварительного согласования (да и принимали нас две разные структуры) мы с ним оказались на одном этаже голмудского отеля «Цзинь лунь», меньше чем в пяти комнатах друг от друга. На рассвете следующего дня я встал, чтобы проводить пожилого генерала перед его подъемом в горы. Во время съемки общего фото на память полная луна над горами Куньлунь сияла как раз над вершиной моей судьбы.

Мне снова довелось увидеть полную луну в Куньлуне. Два Праздника середины осени за два года интервью я провел у подножия Куньлуня, не сомкнув, однако, глаз ни в одну из этих ночей.

В первый раз ночь Праздника середины осени я провел на Куньлуне потому, что когда я третий раз собирался подняться в горы, там случился снегопад, перерезавший дороги и сделавший невозможным проезд автомобилей и движение людей, и под вечер я вернулся в Голмуд. В этих самых близких к небу местах приветствуют луну, поднимая бокалы, наполненные не вином, но чаем. Та же Луна освещала эти земли и во времена Цинь, и во времена Хань, и во времена Тан, помогая нам разделить эту протянувшуюся сквозь древность в современность ночь с преданными душами тех, кто похоронил свои кости в реке Гуаньхэ, душами, по-прежнему совершающими паломничество по Небесной дороге.

Второй раз ночь Праздника середины осени я провел на Куньлуне, когда приехал брать интервью на путеукладочную базу 1-го бюро Китайских железных дорог. За окном уже пели и танцевали – начались гулянья в честь восхода полной Луны, а напротив меня сидели четыре работницы и по очереди рассказывали о том, как они попали на Тибетское нагорье. Каждая из них, рассказывая, принималась плакать, остальные плакали вместе

с ней, да и я то и дело вытирал слезы. Все они были молодыми мамами, с маленькими еще детьми. На нагорье они уехали вслед за мужьями, бросив детей на попечение пожилых родителей. Я им говорю: в Праздник середины осени, когда восходит полная луна, нужно звонить родным, почему же вы не звоните? Они отвечают, что звонили в обед. Меня это поразило—не звонить сейчас, когда полная луна вышла, а почему-то звонить заранее, в середине дня, когда и луны еще нет. Работницы на это ответили, что если позвонить сейчас, дети и старики будут плакать на том конце, они сами будут плакать на этом, и члены одной семьи, отделенные тысячами ли, но освещаемые одной луной, оросят слезами Куньлунь. Над тысячью гор светит луна, собирая их вместе, ради Небесной дороги сквозь заснеженный край, чтобы тысячи семей могли собраться за одним столом, они здесь одни, без семьи. Одна из работниц рассказала, что, когда она позвонила дочери в обед, чтобы обменяться благопожеланиями в честь Праздника середины осени, та говорила и пела, пела и плакала: «Мама, мамочка, я люблю тебя, как мышка любит рис». В этот момент у меня перехватило дыхание, и мужские слезы покатились вслед за слезами четырех работниц.

Лунный свет расплескался по снегам Куньлунь, по небесному дворцу, по миру людскому. В тот момент был я ближе всего к Небесному дворцу, и я хотел бы сорвать полную луну того Праздника середины осени на горе Куньлунь, круглую и низкую, и подарить ее людям, но набрал лишь пригоршню холодной, освещенной луной воды. Вдруг в одно мгновение вокруг установилось полное безветрие, погрузив окружающий мир в безмолвие и тишину, передо мной лежала раскинувшаяся морем Гоби. Как же вынести разлуку людям, освещенным одной луной?! Вместе с четырьмя машинистками укладочных кранов я излил слезы ностальгии по родным местам, которые смыли последние капли моего легкомыслия и поверхностности. Перед лицом прочертившего небосвод могучего Куньлуня избитые романтические мотивы и притягательность мирской суеты казались ничтожными и надуманными. И хотя мое письмо больше не будет фальшиво-лирическим, я записал трогательные чувства сегодняшнего вечера, особенные трогательные чувства, которые могут возникнуть только у того, кто исходил Тибетское нагорье.

В вечерних сумерках одного из дней поздней осени этого же года я с глубоким вздохом снова сел перед компьютером и набрал первую строку на электронном экране. Я отправлялся в литературное путешествие, но мой дух по-прежнему в одиночку брел по далекой земле. Эта книга на самом деле является самым трудным путешествием в моей профессиональной писательской карьере. Не только из-за трудностей, связанных со сбором интервью, но и из-за того, что большинство из них происходило в местах, где мозг, страдающий от гипоксии, работал медленно. За эти годы я побеседовал с более чем тремястами людьми, беспорядочно исписав пять толстых блокнотов. Я всегда, даже когда последний из них был окончательно закрыт, помнил о том, как мои писательский энтузиазм и литературный дар едва не потерпели поражение на железнодорожной линии Цинхай-Тибет. Тем не менее, как и в случае с восхождением на заснеженную гору, покорить вершину и получить право смеяться последним сможет тот, кто сумеет быть упорным до конца.

Аккорды последней главы отзвучали в моем уединенном кабинете. По спящей улице длиною в десять ли снова прокатился грохот колес, прорезав тишину осенней ночи, но этой ночью я не ложился – я брел, одинокий, среди громоздящихся ледяных гор, все еще на пути к святому городу.

Я никогда не забуду одно место в Дамшунгской степи – Вуматанг. Если, спускаясь вниз, пройти несколько километров, можно увидеть восемь тибетских ступ, которые столетия стояли здесь среди снегов и ветров. Я трижды миновал это место торопливо, проездом, и трижды останавливал машину, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Многие западные искатели приключений добирались сюда через многочисленные трудности лишь для того, чтобы тибетские солдаты Кашага преградили им путь и вынудили их вернуться. Жена голландского миссионера даже родила здесь ребенка и здесь же его похоронила. В один из приездов я тихо подобрал старый молитвенный флажок с напечатанным с одной стороны священным текстом и увез его с собой в Пекин, спрятал в своей комнате. Когда-то я подобрал и камень мани с выгравированной на нем шестислоговой мантрой и увез его за тысячи ли, в Юньнань. Я подарил его своей матери, которая, однако, послала его в монастырь, для молитв за благополучие в этой земной жизни.

Но когда я в третий раз проезжал восемь ступ в 2004 году, я, к удивлению своему, обнаружил, что одна из них рухнула. Что это значило? О чем это говорило?! Я не смогу объяснить. Нет ответа. В этих загадочных местах, кажется, многие вещи остаются без ответа, утонов в безмолвии. Заметает снегом ветер, разгоняя пыль мирской суеты, и за ветром улетучивается прошлое, оставляя только «сейчас».

В небесный край ты поднимаешься в безмолвии, но прозорливые глаза твои могут наблюдать за всем живым. Внизу от ступ Цзюцзына находится самая большая группа молитвенных флагов в Дамшунгской степи. Позади нее лежит, обращенная к небу, главная вершина хребта Ньэнчентанглха, будто богиня, беззастенчиво, по временам прикрывая красивую фигуру взметнувшимся снежным туманом или толстым облачным одеянием. Но если ты искренен сердцем, если ты связан предопределением с божествами гор, то иногда, подняв глаза, ты сможешь разглядеть среди вьющихся облаков и тумана богиню, лежащую на вершине горы,– со столь высоким «индексом привлекательности», что перед ней преклоняются, ею восхищаются паломники со всего света.