Дорога в жизнь
Шрифт:
– Ясно: поджег.
Я чуть не охнул вслух. Мне тоже ясно: ответ Петьки непоправимо компрометирует его, и, наверно, ему уже приписали какой-нибудь «поджигательский комплекс», хотя я и сам ответил бы так же. Решаюсь на неэтический поступок: тихо, незаметно приоткрываю дверь. К счастью, она открывается в мою сторону и, к счастью, не скрипит.
– Разве поджигать хорошо? – спрашивает Ракова, наклоняясь к Петьке.
– Плохо.
– Почему же ты думаешь, что Володя поджег?
– О! – удивляется Петька. – Так не про меня же рассказ? А про этого… Володю. Сказано: «как увидит спички, так и подожжет». А тут зажигалку нашел. Ясное дело, поджег.
– Но ты считаешь, что поджигать плохо?
– Ясно, плохо.
– А почему?
Петька пожимает плечами и молчит. И правда, что тут скажешь?
– Ну, послушай еще один рассказ: «Павел часто ходил в кинематограф. Однажды шла особенно интересная картина, но как раз у мальчика денег не было. Толкался Павел у кассы и заметил, как одна женщина уронила на пол сумку. Павел поднял ее, подумал и…» Как ты думаешь, что он сделал?
– А кто его знает.
Лицо у Петьки скучающее. Видно, ему уже изрядно надоели эти пустопорожние разговоры.
– Ну, а ты как поступил бы? – допытывается Ракова.
– Я бы сказал: «Гражданка, чего вы смотрите? Вот она, ваша сумка!»
Я вздыхаю с облегчением. Кажется, несколько смягчилась и Ракова.
– Скажи, Петя, любишь ты кого-нибудь из родных? – спрашивает она.
– А у меня их нет.
– Где же они?
– Померли.
– Все умерли? А отчего?
О, черт! Петька ерзает на стуле. Вздыхает. Рукавом утирает лоб:
– Я маленький был. Не знаю.
– Ну, а как ты думаешь, Петя, надо слушаться отца, матери?
– Ясно, надо.
– А почему?
Снова молчание. Петька шумно вздыхает.
– Скажи, Петя, кого ты называешь своим товарищем?
– Павлушу Стеклова. И Леньку.
– Нет, не то. Какие качества ты ценишь в товарище?
– Качества? – с недоумением переспрашивает Петька.
Я тихо прикрываю дверь.
Учитель, воспитатель думает над каждым из ребят дни напролет, ищет ключ к каждому, ищет иной раз долго, мучительно. Настоящий воспитатель долгие месяцы, иной раз годы смотрит, наблюдает, думает, сомневается. А тут приходят люди в полной уверенности, что вот так, с ходу, залезая ребятам в душу, все раскроют и выяснят. Мы берегли наших мальчишек, боялись неосторожным словом разворошить в их сердце больное воспоминание, а тут человек, воображающий себя знатоком детской психологии и детской души, бесцеремонно выспрашивает: «Родители умерли? А отчего они умерли?»
Что они знают о детях? Что в них понимают?
Среди дня снова заглядываю к себе. На этот раз без всяких угрызений совести и морального посасывания под ложечкой бесшумно занимаю наблюдательный пост – должен я все-таки знать, что там вытворяют с ребятами! Сейчас обследованию подвергается Репин.
– Воровать нельзя, – неторопливо, вразумительно объясняет он. – Не следует брать то, что принадлежит другому. Это чужая собственность.
Он сидит перед Раковой – миловидный, аккуратно причесанный, спокойно глядя на нее большими голубыми глазами. Правильный профиль, на щеке ямочка. Она, наверно, заметила ямочку. Но где ей разглядеть в глубине этих глаз хорошо знакомую мне усмешку, умело скрытую издевку, которую я прекрасно различаю сейчас в мягком, размеренном тоне его вежливых ответов.
– Если бы ты нашел кошелек с деньгами, что бы ты сделал?
– Постарался бы найти хозяина и отдал бы ему деньги. А если бы не нашел, отнес бы в милицию.
Знала бы она, что перед ней вчерашний вор, и не просто мелкий воришка, укравший с голодухи булку, а вор квалифицированный, смелый, любитель, лишь недавно и с трудом отставший от этой привычки! Да и отставший ли? Она и не поверила бы: такой хороший, вежливый мальчик, так разумно отвечает на вопросы…
– Вот тебе, Андрюша, карандаш и бумага, напиши на этом листке сочинение на тему: «Чем ночь темней, тем ярче звезды».
– А можно стихами? – спрашивает Андрей.
– Ты можешь стихами? – почти подобострастно произносит Ракова.
– Могу. Погодите минуточку.
– Да, да, я жду!
Я тоже жду. Минут через пять Андрей с чувством декламирует:
И чем слышнее крик глупцов,Чем злоба их пылает жарче.Тем громче голос мудрецов:Чем ночь темней, тем звезды ярче!46. ЧТО ОНИ ЗНАЮТ О ДЕТЯХ?
– Очень, очень интересные результаты! – говорит вечером Ракова. – Но не слишком утешительные. Почти у всех ваших детей эмоциональная сфера развита гораздо, гораздо ниже нормы. Кроме Репина, конечно.
– Мотивы большинства поступков очень далеки от нормальных принципиальных суждений, – добавляет Грачевский. – Такие их суждения, как «воровать нельзя – сажают в тюрьму», показывают, что они являются полными утилитаристами. Мои наблюдения над несовершеннолетними, шаблоны поведения которых упорно и длительно отклоняются от требований, предъявляемых им обществом и государством, показывают, что из вкусо-обонятельных гиперэмоций наиболее часто встречается страсть к лакомствам, вину, курению…
– Простите, а кто же это у нас такой – со вкусо-обонятельной гиперэмоцией? – Екатерина Ивановна недоуменно хмурится, косая складка прорезает ее лоб.
– Кто? Да многие… – Грачевский склонился над протоколом. – Вот, например, Леонид Петров – типичный гиперэмоциональный субъект. На вопрос, любит ли сладости, он ответил: «Да». Из перечня книжных заглавий выбрал «Волшебную кухню». Из предложенных картинок пожелал иметь вот эту – видите, накрытый стол, блюдо с фруктами.
Я поспешно выхватил платок из кармана и усиленно закашлял, пригнувшись к коленям и пряча лицо.
– Господи! – всплеснув руками, говорит Екатерина Ивановна. – Леня Петров! Да он готов последним поделиться! Он курам свою еду скармливал.
– Курам? – недоуменно переспрашивает Грачевский и пожимает плечами.
Отдышавшись, просматриваю картинки, которые предлагались ребятам на выбор. Теперь мне уже не до смеха, но еще сильнее хочется выругаться. Драка. Картежная игра. Выпивка. Перекошенные, уродливые лица. «Безобразие всякое нарисовано», – вспоминаю я вчерашние Санины слова.
– Да это просто провокация! – не выдерживаю я. – Показываете ребятам такую мерзость!
– Признаться, и я не понимаю, зачем это нужно! – с возмущением говорит Алексей Саввич.