Шрифт:
Сергей Петрович БОРОДИН
ДОРОГИ
Автобиографический очерк писателя (1902-1974 гг.)
Написан в Москве в ноябре 1973 г.
Жизнь человека коротка; дороги бесконечны.
Турецкая пословица
1
Автобиография неизбежно включает в себя воспоминания. Поэтому писать ее и просто, ибо не следует ничего выдумывать, и сложно: ведь надо определить, что именно является главным среди тысячи событий и происшествий, составивших целую жизнь. Сложность в том, что и главное тоже неравноценно, неравнозначно и неоднолинейно: одно было главным и поворотным для личной жизни, но прошло бесследно для работы; другое - главным для работы, но ничего не изменило в личной жизни; третье - неразрывно связало работу и личную жизнь. Поэтому продумывать автобиографию столь же сложно, как продумать основу предстоящей повести. Разница лишь в том, что в автобиографию нельзя внести вымысла, а действующих лиц надлежит
2
Надо начать с того, что является главным для жизни - день рождения. Я родился в четыре часа утра 25 сентября 1902 года в Москве у Никитских ворот. Вслед за тем меня перевезли в Тульскую губернию, в город Белев, около тысячи лет простоявший на высоком левом берегу Оки. Здесь и протекло мое детство. Мы жили в старинном доме на углу Верхней площади, и самое раннее мое воспоминание относится к трехлетнему возрасту. Перед окнами шумела базарная площадь, тесно заставленная крестьянскими телегами. Среди дня там вдруг раздалось несколько выстрелов и взвод конных казаков кинулся ловить какого-то человека. Нянька мгновенно оттащила меня от окна, а случайно оказавшийся у нас брат моей бабушки П.Ф. Мигунов, сам происходивший из казачьего рода, вскочил на широкий подоконник, распахнул форточку и смотрел вниз, приговаривая: "Ах, негодяи, случись им догнать, погубят человека!" Но догнать не удалось: пуля задела одного из крестьян, остальные наспех запрягли лошадей, и десятки возов хлынули с площади, поневоле запрудив улицу и введя в замешательство казачью конницу. На этом закончилось мое воспоминание о 1905 годе... К разговорам и вестям о дальнейших событиях меня не допускали.
После этого город жил в мирной тишине, шел год за годом, и я постепенно подрастал к школьному времени. Мне едва исполнилось четыре года, когда бабушка научила меня читать. Зимой, сев у горячей лежанки с вязаньем в руках, она учила составлять слова по кубикам, а летом я уже читал ей басни Крылова, сказки Пушкина и братьев Гримм - этих книг в доме было много. Тем же летом бабушка, родившаяся в 1844 году, учила меня писать. Учила так, как сама училась - гусиным пером, объясняя, что стальное не столько пишет, сколько царапает бумагу. С тех пор я научился и выбирать, и чинить перья острым ножом, и, когда года через два явился учитель, мне было трудно перейти от гибкого и послушного гусиного пера к упрямому, бездушному стальному.
Белев жил своими буднями и праздниками, окруженный привольем. На заливных лугах за Окой буйно росли травы, ароматом бесчисленных цветов был пропитан весь воздух с весны до сенокоса. А в сенокос нежный и крепкий запах свежего сена сливался с раздольем песен, когда, прервав косьбу или жатву, окрестные девушки отдыхали. Это не были нынешние безупречные хоры на полях голоса сливались, порой перебивая друг друга, непричесанные, неприглаженные, как пряди на разгоряченных лбах, пение достигало и городских улиц. Крестьяне носили русскую одежду, у каждой волости, а порой и в некоторых отдельных деревнях, бытовала своя одежда, унаследованная от далеких времен. Так жила деревня и за триста лет до меня, и за пятьсот лет, и я рос, понимая эту красоту как нечто неотъемлемое от обыденной жизни. Много позже, когда деревня перешла на городской покрой, я понимал, что рос среди XVI, а то и XIV века. И все это было для меня не реконструированной историей, а повседневной действительностью. И хотя в семье у нас бытовал городской язык, я не отрывал его от языка моей няньки, моих крестьянских сверстников. Может быть, деревенский был менее совершенен, чем язык моей семьи, но, как гусиное перо, он мне казался гибче, чем стальное, и отшлифованнее.
Однажды бабушка достала с верхней полки тяжелую в кожаном переплете библию и сказала: "А теперь почитай-ка мне это. Сумеешь?" Я читал без усилий, понимая всю суть древнеславянского языка, хотя там и встречались слова, неизвестные даже бабушке. Целую зиму читали мы с ней эту книгу, дошедшую до нас через несколько поколений - бабушкины прадеды до XVIII века придерживались старообрядчества, и в доме оставалось от них много древних икон, лестовки (старообрядческие четки), кованые тяжелые лампады и целая полка старописных книг. Это и явилось моей школой русского языка, когда за столом говорили городским, толстовским языком, а вечерами с интересом читали древние книги.
Увлекательно было слушать и множество преданий о дедах и пращурах. Едва ли случалась на Руси война, в которой не участвовал бы кто-нибудь из нашей семьи. Да и есть ли на Руси семьи, откуда не уходили бы на очередную войну отцы или сыновья? Вот почему на нашем семейном кладбище встречались
Преданий было много. И тех, что касались нашей семьи, и тех, что бытовали в городе из поколения в поколение. Так велось, что всех сыновей в нашей семье называли только в честь московских святых - Александра Невского, Андрея Боголюбского, Михаила Черниговского, Петра Митрополита Московского. Меня хотели назвать в честь Дмитрия Донского, но выяснилось, что он не был причислен к лику святых, и тогда назвали в честь Сергия Радонежского.
Помню рассказ отца о Куликовом поле, и однажды он пообещал взять меня с собой туда, когда по своим делам собирался на станцию Птань. Все эти места были недалеко от Белева. Отцу принадлежала лесная дача Мушкань. Она находилась недалеко от Козельска. Там, в лесной чащобе, была ложбинка, где, если сильно топнуть, можно услышать подземный гул. Рассказывали, что в этом месте находился не то тайный ход, не то погреба, вырытые воинами Батыя, когда татары осаждали Козельск. Предполагали, что там зарыты великие сокровища, но обладание сокровищами меня не увлекало.
Предания, связанные с татарами, тем более интересовали меня, что мать моя происходила из обрусевшей, но старинной татарской семьи. Однако от ее отца, моего деда, по облику напоминавшего золотоордынского мурзу, я не мог добиться никаких преданий. Обычно он говорил: "Читай, побольше читай, там все вернее написано, чем я тебе скажу".
Так шло мое детство. С матерью или отцом мне часто случалось бывать в Москве. Ездили там на конке, запряженной парой измученных лошадей, жили то у Никитских ворот, то почему-то в номерах, как тогда назывались гостиницы. Останавливались в "Лоскутной", в двух шагах от Кремля; оттуда с матерью часто ходили в Кремль, в соборы, в древние церкви, соревновавшиеся между собой благолепием, чудотворными иконами и особенно хорами. И в первые дни по возвращении из Москвы в Белев город казался мне умолкшим, а дом пустым. Единственным ребенком в нашей небольшой семье был я. Все заботы, щедрость и тепло семьи доставались мне одному. Одиночество способствовало чтению, рисованию. Во дворе были друзья - собаки, лошади. Мне шел седьмой год, когда я затеял ссору с отцовским волкодавом, и огромный пес, потеряв терпение, меня искусал. Пришлось опять ехать в Москву, делать прививки. Когда возвратились, мать, чтобы меня утешить, ко дню рождения подарила седло, а отец распорядился седлать гнедого Красавчика, коня, которого я любил. В седле я чувствовал себя отлично, но однажды проделал с конем какой-то такой маневр, что вылетел из седла, перелетел через голову Красавчика и ударился макушкой о мерзлую землю. Вскоре седло исчезло и мои кавалерийские дела закончились. Подошло время идти в школу.
В Белеве не было мужской гимназии, и меня отдали в реальное училище имени поэта В.А. Жуковского. Программа там не отличалась от гимназической, разве только у нас не была обязательной латынь, но она была обязательна для получения аттестата зрелости, и поэтому мы ее учили тоже.
Первые года два я чувствовал себя в школе неуютно. Не по душе была четкая и строгая дисциплина, но постепенно я к ней привык, и она меня как-то внутренне организовала. Вскоре появились у меня новые друзья, новые увлечения. От одного я заимствовал увлечение морем и решил стать моряком, для чего погрузился в чтение географических книг и путешествий; от другого - историей и рад был, что дома нашлась многотомная "История Государства Российского" Карамзина; от третьего - коллекционированием бабочек и жуков. Только ни от кого не заимствовал интереса к математике, и во все мои школьные годы она оставалась основой всех бед и тяжелых объяснений с родителями. Мне явно повезло, что во всей дальнейшей жизни она нигде не понадобилась, и я вполне обходился одной таблицей умножения, которую усвоил еще в первом классе.
Посчастливилось мне еще и в том, что почти все преподаватели отлично знали свои предметы. И не только знали, но и умели увлечь нас. И чем дальше отходит то время, тем с большей благодарностью вспоминается каждый из них. А в первые два года мы боялись их, ждали какого-нибудь подвоха, иногда считали несправедливыми отметки, сочиняли на них стишки, но незаметно складывалось уважение, а потом и полное доверие к учителям. Даже к математикам.
Я был в четвертом классе, когда наш преподаватель русского языка М.А. Данков предложил издавать рукописный классный журнал. Тут же обнаружилось, что многие мои одноклассники пишут стихи или рассказы. Меня выбрали издателем, и мне надлежало собирать рукописи и составлять номер. Переписчиком выбрали ученика, обладавшего красивым почерком. Иллюстрированный, четко переписанный журнал просуществовал года два, вышло несколько номеров, и все мы, его сотрудники, к делу относились серьезно и горячо.