Дороги и судьбы

Ильина Наталья Леонидовна

Как у холостого парижанина есть излюбленное кафе, где ему годами за одним и тем же столиком подают утром кофе и круассаны, а в час дня завтрак, таким же привычным местом был "Ренессанс" для Вертинского, пел он там или нет... Вертинский - ночной человек. Встретить его в первую половину дня удавалось не часто, а если удавалось, то лишь в пустом и темном зале "Ренессанса"... Именно там я его видела за столиком в дальнем углу и в тот недолгий период, когда бегала "шрофом", и позже, когда редактировала еженедельную газетку "Шанхайский базар", а Вертинский был одним из моих немногих постоянных авторов.

Утренний Вертинский угрюм, хмур, на лице выражение брезгливости. Лениво тыкал вилкой в яичницу, не доев, отодвигал, отхлебывал черный кофе... В бытность мою "шрофом"

дел к Вертинскому у меня не было, я кивала ему издали, он в ответ помахивал ладонью, иногда подзывал: "Посидите со мной. Хотите кофе?" Я косилась на хозяина, мне не сидеть, мне идти пора... "Успеете! Да сядьте ж, вам говорят!" Садилась покорно. "Бежать,- говорил Вертинский,- бежать из этой дыры, от этих кошек, из этого города, от этих людишек... Нет, объясните: зачем черт носил меня всю ночь по кабакам?" Объяснить этого я не могла, молчала. "Водку пил. Она меня не пьянит. Она меня только злит! Нет, бежать, бежать... И рад бежать, да некуда. Ужасно! Кстати, откуда это?" Я говорила, откуда... Замечая, что я сижу как на иголках: "Бог с вами, бегите. Действуйте. Хватайте за горло коммерсантов. Пили? Гуляли? Так платите, мерзавцы!" Я вставала, подхватывала сумку с "читами". "Боже, чем вы занимаетесь! Нет, бегите отсюда, бегите, пока не поздно!" Я уходила, не вполне понимая, откуда именно мне советуют бежать - из "Ренессанса" в частности или из Шанхая вообще?

Отношения у нас возникли настолько дружелюбно-простые, что я, бывало, поздно вечером, закончив работу в редакции, вместо того чтобы отправиться спать, забегала на часок в "Ренессанс", зная, что меня там приветят, даже накормят. Навстречу гремел цыганский хор, слышались гитары, голос Вертинского, я смело садилась за его столик в первом ресторанном зале, ждала... Он кончит выступление, в том зале будут танцевать, он придет сюда. Приходил. Улыбался: "А-а! Труженики пера! Усталые и, подозреваю, голодные. Сейчас что-нибудь придумаем!"

Ночной Вертинский весел, бодр, шутлив. Прекрасный рассказчик, импровизатор, мистификатор... "Видел сегодня на улице рикшу. На спине надпись; "Рикша-экспресс".- "Александр Николаевич, вы выдумали!" - "Что вы! Клянусь вам!" Или утверждал с серьезнейшим лицом, что одна портниха, у которой шьет его знакомая, сочинила стихи: "Сегодня мотор переехал собачку, ах, ужасти, больно глядеть! Стояла, бедняга, просила подачку, а он переехал, и тут же ей смерть! Так знай же, о, знай же, шофер ты жестокий, а может, в собачки есть дети и муж, и маму к обеду они дожидают, а ихняя мама погибла к тому ж!" Я смеялась: "Это вы сами сочинили!" - "Клянусь портниха! Живет на Рут Валлон. Я вас с ней познакомлю!" Однажды заявил, что не мог под утро заснуть и явственно слышал разговор кошек на крыше: "Маррруся!" - говорил кот. "Я не Маррруся, а Варрвара!" - отвечала кошка... Рассказ был длинный, очень смешной, но запомнилось мне лишь начало...

Нас смешили шутки друг друга, это всегда почва для сближения. Вертинский часто влюблялся, но я никаких романтических чувств не вызывала в нем, наши отношения с самого начала сложились и продолжались как отношения друзей, я бы даже сказала - подруг. Рассказывали друг другу о своих романах, советовались, сплетничали, издевались над богатыми посетителями "Ренессанса" - не любили богатых. В "Ренессансе" бывали и иностранцы, но не часто, основная же масса "богатых" - это предприниматели из эмигрантов, люди с коммерческим складом ума, владельцы магазинов и разнообразных предприятий, а также биржевые маклеры - всю жизнь не могу усвоить, чем именно занимаются биржевики, а в хаотических условиях Шанхая тех лет понять это и вообще возможности не было... Бывали тут спекулянты, богатевшие на инфляции,- прятали товары, ждали, когда поднимутся цены, затем выбрасывали на рынок,- и так называемые "торговцы воздухом", а это вроде моих сбежавших жуликов, экспортирующих щетину, которую они в глаза не видели... Одни "торговцы воздухом" прогорали и даже попадали в тюрьму, другим же удавалось разбогатеть...

Они являлись компаниями, редко с женами, чаще с "неизвестными дамами", пили, веселились, бросали

цыганам деньги, звали Вертинского с ними посидеть... Он уходил, таинственно подмигнув мне и еще кому-нибудь подсевшему за его столик - "мексиканской плясунье", например, или гитаристу, в эти минуты свободному... Подмигиванье говорило: "Сейчас я их выставлю!" (Глагол "выставить" означал "Чем-нибудь от них поживлюсь".) В открытые двери мы видели, как Вертинский что-то рассказывает торгашам и спекулянтам (те хохочут), затем приглашает танцевать одну из дам - та счастлива и горда,- после чего является обратно, а за ним шествует официант с подносом - нам несли бокалы с вином, иногда шампанское, а бывало, приносили что-то съестное на скворчащей сковородке... Значит, Вертинский сказал: "У меня там друзья. Они еще не ужинали".

Итак, работал "сверх плана", чтобы нас накормить и напоить. Отправлялся во вражеский стан, возвращался с данью. Именно наличие двух "станов" я явственно ощущала в те годы и гордилась своей принадлежностью к этому, Вертинским возглавляемому, о котором им было сказано в песне: "...но не таким, как мы, не нам, бродягам и артистам!"

Всегда элегантный (умел носить вещи, к тому же рост, фигура, манеры), аккуратный, подтянутый (ботинки начищены, платки и воротнички белоснежны), внешне на представителя богемы не похож совершенно. А по характеру богема, актер. Капризами, частыми сменами настроений, способностью быстро зажигаться и столь же быстро гаснуть напоминал мне Корнакову. И так же, как она, цены деньгам не знал, были - разбрасывал, раздавал, прогуливал, не было - мрачнел, сидел без них... Щадить себя не умел, о здоровье своем не думал (хотя и впадал иногда в мнительность!) и всегда был готов поделиться с теми, кто беднее его...

Многие молодые эмигрантки, работавшие в шанхайских кабаках, выросли в Харбине, в тихих, богобоязненных семьях, окончили средние школы, готовились, так сказать, к иной судьбе... У Вертинского были две посвященные им песни - "Дансинг-герл" и "Бар-герл". На его в России записанных пластинках этих песен нет, здесь он не пел их и слов я не помню... Лишь обрывки удержались в памяти. "Вы в гимназии, церковь, суббота, хор так грустно и нежно поет, вы уже влюблены, и кого-то ваше сердце взволнованно ждет..." Затем: "Вы качаетесь с ним на качелях без конца, без конца, без конца..." Это - Харбин. Во второй, шанхайской части песни героиня уже "качается" в танце с каким-то типом "без конца, без конца, без конца". И вот кульминация, отчаянный крик: "О, как бешено хочется плюнуть в этот нагло смеющийся рот!" (Тут имеется в виду немилый, но платежеспособный партнер, с которыми приходится "качаться" в танце...) Это - "Дансинг-герл". Вторую песню, "Бар-герл", не помню совсем.

Когда я слушала эти песни и видела лица женщин, слушающих Вертинского, мне вспоминалась известная сцена купринской "Ямы": знаменитая актриса, из любопытства приехавшая с друзьями в публичный дом, поет там романс Даргомыжского "Расстались гордо мы..." и описание того, какой эффект производит эта песня на слушательниц. Видимо, нечто подобное происходило в душах женщин, внимавших Вертинскому: была юность, первая, любовь, выпускной бал, мечты о светлой, чистой жизни, и вот на тебе!
– шанхайский матросский кабак! Плакали, слушая. Вертинского обожали. Поклонялись ему.

Такие же страстные поклонники, готовые за Вертинского в огонь и в воду, были у него среди молодых мужчин, мальчиков неясных профессий... Чем именно они занимались, сказать не берусь, но в конторах, во всяком случае, не трудились, это уж точно. Поскольку некоторые из них иногда ненадолго исчезали, есть все основания полагать, что деятельность их выходила за рамки закона... Мои диалоги с Вертинским: "Что-то Гриши около вас давно не видно?" - "В тюрьме. Какие-то махинации с медной проволокой... Но Левка говорит, что доказать ничего не могут, и Гришу не сегодня завтра выпустят..." Некоторые из мальчиков, упомянутый "Левка" и грузин Гига (оба красавцы!), не гнушались как будто и занятием, о котором в парижских стихах Тэффи устами молодого эмигранта сказано так: "Брошу все и пойду в альфонсы утешать американских старух..."