Дороги и тропы
Шрифт:
Есть что-то неуловимо связывающее человека и место, где он живет. Выросший в горах заметно отличается по характеру от выросшего на равнине. Лесному человеку чуждо степное безбрежье. На Кавказе абхазец взял меня за руку: «Слушай, как речка шумит». Я понял абхазца. Но мне, равнинному человеку, милее тихие, спокойные воды с отражением неба, деревьев и пролетающих птиц. На разных берегах и разные песни. Тихая вода рождает мотив задумчивый и спокойный:
Летят утки, Летят утки и два гуся..Широко известная песня. В первый раз ее спело чье-то тоскующее сердце на Верхнем Дону.
Есть у Дона и певец, благодаря которому реку на всей земле знают теперь не только понятием географическим. Его песня названа «Тихий Дон» в полном соответствии с характером равнинной реки. Но название только подчеркивает размеры человеческой бури, бушевавшей на берегах. «Народ на большом повороте судьбы» — так можно определить сущность одной из лучших книг нашего века. Но одним из главных героев книги является и река — тихая вода с отраженным небом, домами, крытыми камышом, лодками, лошадьми, человеческими лицами, разрывами снарядов и распростертыми крыльями птиц.
Певец Дона живет на берегу вскормившей его реки. И от этого интерес у людей к Дону особый.
СПАССКИЕ СОЛОВЬИ
Тургенев
Нынешние скорости позволяют за пять-шесть часов увидеть, как лесная Россия на путях к югу теряет по косогорам березовые одежды. От Москвы до Серпухова белые деревья кружатся у дороги, потом хороводы как-то вдруг отступают. За Серпуховом земля уже поделена поровну между полями и лесом. Земли в этих местах бугристые. Зеленые пашни и лес перемежаются суходолами и оврагами, горизонт отодвинулся, просторнее становится глазу и ветру.
За Тулой дали наливаются синевой. Березовые сквозняки сменяет крутая зелень дубрав. Лесов уже не хватает, чтобы хранить малые речки и ручейки. Воду по балкам держат запруды. Леса с открытых мест разбегаются к лощинам и балкам. На косогорах в одиночку маячат дикие груши, дубки, кусты калины с хлопьями белого цвета. Земля празднично хороша. Хлопнуть бы дверью автомобиля и бежать, бежать по разбеленной зелени молодой ржи к этим одиноким деревьям с синими тенями. Но дорога прочно натянута на невидимый барабан. Мчится и мчится, прогибается по лощинам, туго обтягивает холмы. Машины выглядят разноцветными жучками, прилипшими к этой не имеющей конца серой ленте. Высунув руку, чувствуешь, как ладонь упирается в упругую стену. Кажется, сожми пальцы, и в кулаке останется тугой комок ветра.
Все реже у дороги дома бревенчатые с резными наличниками. Все чаще — каменные, длинные и приземистые, с белеными окнами и мальвами в палисадниках. Колодцы с воротом сменяются колодцами с длинными журавцами.
В былые времена тут царствовали ветряные мельницы. Но теперь только раз мелькнул ветряк на пригорке. А земля все просторнее. С горбины дороги даль открывается на многие километры. Видны деревеньки, острова леса, рощи, и там, где земле положено соединиться с небом, все затянуто синью. Под вечер синева густеет. Деревеньки светятся красноватыми огоньками, и кажется, что дорога несет тебя через море...
— Бабушка, до Спасского далеко ли?.. Старуха на виду у проезжих доит корову.
Запоздалые гуси ленивым строем идут к сараю. На долю секунды все вдруг озаряется красноватой вспышкой, как будто за бугром чиркнули спичкой.
— Пошли, господи. Пошли, господи... Это мольба о дожде.
— Бабушка, до Спасского далеко ли?...
Из темной, с легким туманом низины кричит коростель. В окошко избы видно синее пятно телевизора — балерина волчком мелькает в кругу белого света... Старуха оказалась совсем глухой. Не отзываясь, доит корову...
А до Спасского недалеко. Едем еще минут двадцать. Километровый столб с цифрою 303. Поворот. Несколько подъемов и спусков. И вот он, парк. В прохладной темноте смутно белеет дом. Приглядевшись, различаем стволы деревьев, дорожки. Дальний крик петуха. И вдруг рядом с оградой в черном кусте оглушительно громкое пение: щелканье, свист, россыпи, от которых листья на кусте, кажется, шевелятся.
Неторопливо выгружаем магнитофонный ящик, рюкзаки и мотки проводов — в тургеневском родовом парке будем записывать соловьев.
Вовсю еще стараются утренние певцы. Спасский пастух только-только прогнал по улице стадо. А у ограды парка стоят уже четыре автобуса. В ожидании, «когда откроют», студенты из Орла играют в волейбол.
Мы было засели в кустах, но в наушниках, кроме соловья и стонов горлинки, слышны удары мяча: бух, бух... Пришлось отложить запись.
В Спасском-Лутовинове и ранее бывало много гостей. Приезжал сюда Лев Толстой. Рассказывают, двое великих спорили, какой парк лучше — этот или яснополянский. Была тут актриса Савина, были Фет и Некрасов. Даже в те дальние времена, когда в Центральной России было несчетное число таких дворянских гнезд, Спасское-Лутовиново и тогда славилось. Славу поддерживал и сам Тургенев, «до боли сердечной» любивший эти места: эти дороги с плавными изгибами по холмам, тихие пруды, сады, острова леса... Парк издали не отличишь от степных перелесков. Из них собрано в одно место все лучшее, что может расти в черноземной полустепной России. Липы, рябины и тополя, жимолость, березы, ракиты, дубы и клены, яблони, елки, ясени — все перемешано в этом парке. Зелень, вода в прудах, птичий гомон, деревенские песни, охота — это и был мир, родивший Тургенева. Свое гнездо Спасское-Лутовиново писатель берег, сюда возвращался после скитаний, здесь писал, охотился. «...Соловьи, запах соломы и березовых почек, солнце и лужи по дорогам — вот чего жаждет моя душа,!»
Построек в усадьбе осталось немного. Подлинные — только каменный мавзолей и сараи. Деревянный же дом с надписью «Богадельня», баня и белый флигель отстроены заново до войны и после войны. Большой родовой доги, казавшийся в детстве Тургеневу «целым городом», сгорел в 1906 году. От него остался за росший травою фундамент. Идут разговоры. «Восстановить дом». Пока же парк — главное, из-за чего стоит приехать в усадьбу.
Не все в парке помнит Тургенева — деревья умирают так же, как люди. Но липовые аллеи, конечно, помнят. И старые косматые ели, верхушки которых видишь с московской дороги, тоже помнят. Наверное, такими же солнечными и пахучими были поляны, покрытые шалфеем и белой кисеей одуванчиков. И пруд все тот же, и поле ржи. И деревенька за полем все та же, только на крышах вместо соломы — шифер и название по чьей-то неразумности стало другим. Чем название Петровское показалось хуже нынешнего (Передовик), трудно понять. Совсем уже огорчаешься, когда узнаешь, что в Петровском родилась мать Тургенева. И проходя лесом за селом Спасским, уже без надежды спрашиваешь у встречного: «Где тут Кобылий верх?» Ответ как подарок: «А вон за оврагом». Тот самый Кобылий верх в лесу, где Бирюк ночью в ливень поймал порубщика-мужика! Волшебную силу имеют иные названия. Бежин луг, лежавший от этих мест верстах в двадцати, потерял бы для нас всякий смысл и значение, назови его даже самым красивым и «созвучным эпохе» словом. К счастью, он по-прежнему Бежин луг...
По каким-то причинам издалека все увиденное в этих местах представлялось «не таким». И хотя ты знал: васильки в полосе ржи, крики грачей на тополях в усадьбе и красные карасики, которых мальчишки ловят и складывают в картуз, другими не могут быть, все-таки как открытие воспринимаешь обычность всего, что видят глаза. И еще раз убеждаешься: все, даже самое значительное на земле, питалось обычными земными соками...
Великой ценностью дошло к нам «тургеневское гнездо». Число нынешних гостей сюда измеряется тысячами. Одним радость — сфотографироваться у «тургеневского дуба» и убедиться: аллеи, как и сказано в путеводителях, образуют римскую цифру XIX — девятнадцатый век. Другие хотят побыть наедине в глухих уголках парка, где пахнет сыростью, где на солнечных местах растет земляника, где встретишь птичье гнездо и вечером в бурьянах услышишь маленькую певунью — камышевку-сверчка... В жаркий полдень на одной из полян я встретил мальчишек, присевших перекусить. Буханка хлеба и молоко в большой темной бутылке. На траве — рюкзаки и книжка со стебельком ромашки между страницами.