Дороги. Часть вторая.
Шрифт:
Ах, какой я молодец...
Господи, Арнис, что с тобой? — спросила бы Иль встревоженно.
Да вот то самое. Кажется, я полюбил своих врагов. Я люблю их, я им сочувствую, я не хочу их убивать. Они убеждены в своих идеях, их ведет вера... и любовь... пусть это любовь к Цхарну, но это же их выбор!
Но Арнис, ведь мы всегда были в таких условиях. Нам всегда приходилось переламывать волю людей, которую направлял сагон. Это наша работа. Она и заключается в том, чтобы изменить их жизнь. А если они никак не хотят ее менять — вести войну.
Точнее, избиение младенцев, Иль. Они бессильны перед нами. У нас потерь почти нет. Но они кидаются снова и снова... Они любят свою Родину.
Ты встаешь на их точку зрения. Но вспомни — их Родина давно захвачена сагоном, еще несколько лет — и она окончательно превратится в базу, тогда им всем придется очень плохо. Ну что ты, Арнис!
Я просто не хочу их убивать.
Тогда сагоны очень скоро начнут убивать нас.
Иль, я все понимаю. Все абсолютно. Ты права. И Дэцин прав. И Ландзо... знаешь, меня так поразило это. В последний раз, когда мы были на совещании, Ландзо был так спокоен. Шутил, улыбался. Я думал, он сходит с ума. Как можно не сходить с ума, стреляя в своих? Неужели у него нет сердца?
Нет, Арнис, просто я думаю, он лучше нас понимает все, что здесь происходит.
Иль, наверное, все это правильно. Конечно, правильно.
Это дикая, безумная война. Такого еще не было. На Ярне на нашей стороне сразу оказалась чуть ли не треть населения. А после пропагандистских акций остались только особо упертые. Да на всех планетах люди легко начинают понимать, что находятся под влиянием сагонов, и что мы их освободили. А здесь... Здесь идеология сагона вошла в их плоть и кровь. Еще хуже, чем в Бешиоре — там псевдохристианская ересь, разделение на касты, и по крайней мере, не все в восторге от такой жизни. Здесь же народ един, как монолит. Все воспитаны в общинах. Все обожают Цхарна. Это их вера — их все. Им ничего объяснить невозможно. Мы можем только убивать их. Но ведь они не виноваты!
Но Арнис, ведь так было всегда! И мы знали, что так будет.
Я все знаю, Иль, все понимаю. Я только помню вот это — и никогда не забуду. Их выводили по одному во двор. Я сам так приказал. Правда, мне приказал Дэцин, и мне некуда было деваться. Я еще спросил его (хватило цинизма): «Как это скажется на психологическом факторе? Как мы будем объяснять лервенцам?» И он ответил: «Никак. Мы уже по уши в крови. Хуже некуда. Давай работай».
Их было триста восемьдесят человек. Остальных защитников Этрага перебили в бою. Тяжелораненых перевезли в местную больницу. Нас — всего восемнадцать. Просто выпустить пленных? Среди них много офицеров, много служителей Цхарна, они поднимут население, да и нас перестреляют. Нам тогда не удержать город. Охранять их долго мы не можем, в Этраге и так не осталось никого из ДС, только трое армейцев. Я знаю, что другого выхода не было.
И самое ужасное, что не было у меня к ним никакой ненависти. Никакой, понимаешь? Они ничего мне или нам плохого не сделали. Только защищали свою землю. Они были правы. И мы спрашивали каждого, не согласится ли он перейти на нашу сторону. Я сам велел так, и я сам спрашивал — мы разделились на пять групп. Я понимал, что они могут солгать, но готов был рискнуть. Но никто из них даже не солгал. Все триста восемьдесят лервенцев. Мы убивали их по одному.
Я не смотрел в их лица. Это очень долго тянулось. Помню стену, темный выщербленный кирпич, двое моих ребят оттаскивают к яме тела. Крови было немного, лазер прижигает сосуды, ты знаешь. Но темные следы в пыли, на земле, все равно оставались. Не хочу помнить. Я знал, что-то во мне ломается... исчезает безвозвратно. Может быть, за эти часы я стал проклятым, и мне уже никогда не спастись. Даже наверное. Но даже вот и сейчас я думаю о себе, а имею ли я вообще на это право? Я, убийца... Я не думал о себе так даже после Визара. Я, палач...
Иль... на самом деле ты никогда этого не узнаешь, пока тебе еще не пришлось пережить такого, и может быть, никогда не придется. И уж конечно, я не буду рассказывать. Но мне-то как жить после этого?
Ноки обернулась, настороженно всматриваясь в кусты, Арнис быстро развернулся и вскочил на ноги одним движением.
— Командир! — сзади появился один из десантников, молоденький парень Флавис.
— Слушаю, — буркнул Арнис.
Странное какое-то выражение в его глазах — или мне уже мерещится?
— Там снабженцы.
— Я знаю, Флавис, я же и принимал.
— Ну мы разобрали все. Рому тоже привезли немного, мы тут собрались того... хотите с нами?
— Пойдем, — Арнис тяжело зашагал вслед за десантником. Ноки деловито побежала рядом. У самого оврага Арнис нагнал солдата и спросил.
— Флавис, ты мне скажи... нормально все?
Голубые прозрачные глаза глянули удивленно.
— Да, командир... Вы про что?
— Ничего, — сказал Арнис, — так.
С этой, последней позиции уже видны были стены Балларэги. Древняя столица еще давно когда-то, до Цхарна была обнесена каменной стеной, порядком поистрепавшейся, собственно, от нее одни обломки и остались. В оптические усилители стену хорошо видно, но и так она на горизонте видна белесой полоской.
Голое, уже вспаханное войной поле. Здесь были рощицы, лесостепь. Теперь ничего, безатмосферный ландшафт, до боли знакомый и привычный: ровный слой сизо-черных обугленных камешков, кое-где спекшихся... Там, ближе к городу, еще сохранилась трава. Не хотелось бы уничтожать город... очень не хочется. Но дэггеры...
Их здесь немного. Всего одна биофабрика была на всю Лервену, и та сразу уничтожена. Еще где-то гнездо есть, которым сейчас один из отрядов ДС вплотную занимается.
Это даже красиво, подумал Арнис. Сверкающая черная поверхность под голубым небесным куполом. Почему бывают красивы вещи, связанные с ужасом и смертью? Есть такая теория: красота — инстинктивно воспринимаемая целесообразность строения. Что уж тут целесообразного? Ну почему красив боевой ландер, еще понятно — он построен функционально. Но ведь и разрывы в дыму бывают очень красивы. Ядерный взрыв, и тот красив — издалека, конечно. И вот эта спекшаяся земля... Контрастом к живой голубизне неба?
Тяга к смерти? «Есть упоение в бою, и мрачной бездны на краю»? Да, может и есть, только не очень-то оно приятно.
Шлемофон щелкнул. Арнис включил переговорник.
— Нарцисс, я одуванчик, — монотонно повторял Дэцин, — Нарцисс, ответь Одуванчику.
Какой идиот эти позывные придумал?
— Одуванчик, я Нарцисс, слышу хорошо, — ответил Арнис. Голос командира показался ему странным, — случилось что-нибудь?
— Да. Убит Чен.
— Господи! — выдохнул Арнис.
— Слушай внимательно. С дэггерами покончено. Бери на себя командование всей наземной группой. Я иду в город.
— Понял, — вяло произнес Арнис, — беру на себя командование.
— И вот что еще, — Дэцин помолчал, — поговори с Лансом. Мне некогда.
— Хорошо.
— Конец связи.
Господи! Там, с южной стороны шел бой... пока они тут сидят и караулят, Ландзо с Ченом... Арнис опустился на колени и закрыл лицо руками.
Тотчас мокрый нос ткнулся ему в щеку. Арнис обернулся, с тоской посмотрел на собаку, нелепую в своем черном защитном костюме — ни клочка шерсти наружу, только бритая рыжая морда торчит, пока еще не обязательно надевать шлем. Но темные собачьи глаза глядели преданно и сочувственно.