Дорогой богов
Шрифт:
Штерн вздохнул.
— Первые десять лет, Жан, я провел в совершеннейшем одиночестве. И эта любовь к какому бы то ни было проявлению жизни появилась у меня именно тогда и сохраняется до сих пор.
Когда огонь в печи разгорелся вовсю, Штерн поманил Ваню к себе, подтянул к печи тюфяк и, заговорщически подмигнув юноше, вдруг ловко вынул один из нижних кирпичей печи. Затем он лег на тюфяк и, повернувшись лицом к небольшому темному отверстию, тихо позвал:
— Христиан!
Сразу же вслед за этим Штерн приставил к отдушине ухо, и Ваня явственно услышал, как из отверстия донеслось:
— Слушаю…
Штерн снова повернул голову и сказал по-французски:
— Сегодня, Христиан, я бы хотел поговорить с тобой по-французски.
Из отдушины донеслось:
— Хорошо, Дитрих, как тебе угодно.
И Ваня понял, что Штерн, по-видимому, нередко беседует так со своим соседом.
— Послушай, Христиан, — сказал Штерн, — ко мне привели сегодня одного молодца по имени Жан, и он рассказал мне историю, в которой для меня многое неясно. Он иностранец, по-немецки не знает ни слова. Он расскажет тебе свою историю, а ты сообрази, что ему следует делать и как вести себя, когда его потащат к судье. — Затем обернувшись к Ване, Штерн сказал: — Я сейчас встану, а вы ложитесь на мое место и поговорите с соседом. Он в прошлом журналист. Человек умный и опытный, к тому же он здесь всего несколько месяцев и лучше меня знает, что происходит за стенами Гогенасперга…
Ваня лег на тюфяк и повторил в отдушину то, о чем уже рассказал Штерну.
Несколько мгновений за стеной царила тишина, затем таинственный собеседник спросил:
— В какой гостинице вы остановились?
И когда Христиан получил ответ, что гостиница называлась, кажется, «Золотой Лев», Ваня услышал, как его собеседник удовлетворенно хмыкнул и спросил:
— А таможенник не давал вам письма в гостиницу?
Ваня ответил. И после этого его собеседник хмыкнул еще раз.
Наконец Христиан спросил:
— Вы оставляли свой багаж без присмотра? Отходили куда-нибудь?
И когда Ваня сказал, что минут десять он просидел в таможне и как раз в это время его багаж осматривали таможенники, Христиан с печальной удовлетворенностью произнес:
— Ну теперь мне все ясно, и я смогу кое-что сказать вам: вы молоды, высоки ростом, обладаете немалой силой и у вас нет поблизости никого, кто мог бы за вас вступиться. Я угадал? — спросил Христиан, и Ваня ответил, что, пожалуй, так оно и есть, после чего Христиан попросил подпустить к отдушине Штерна и стал о чем-то долго говорить ему по-немецки.
Время от времени Штерн задавал Христиану короткие вопросы и снова слушал. Наконец Штерн отодвинулся от отдушины и сказал Ване:
— Плохи ваши дела, сударь.
Человека, находившегося в соседней камере, звали Христианом Шубартом, и, несмотря на то что ему было всего тридцать лет, его уже давно знали во всей Германии, а с некоторых пор и далеко за ее пределами.
Шубарт был наборщиком, автором и редактором первой общегерманской газеты «Немецкая хроника». И это-то и принесло ему известность и популярность. Прежде чем пустить в ход печатный станок, он несколько лет проучился на богословском факультете в университете города Эрлангена, служил органистом в церкви, учителем музыки, сочинял проповеди для протестантских священников и в конце концов получил место учителя в маленьком швабском городке Гейслингене. Шесть лет проработал он в школе, «более напоминавшей конюшню, среди сотни сорванцов, грубых, диких и неукрощенных, как молодые бычки».
Однако в 1769 году Шубарту удалось устроиться органистом в церкви города Людвигсбурга, резиденции Вюртембергского герцога Карла Евгения.
В Людвигсбурге Шубарту сопутствовал большой успех: местная знать, вертевшаяся вокруг герцогского дворца, признала в нем музыканта-виртуоза и оценила его живой и острый ум, способность к блестящей импровизации, умение весело и непринужденно вести беседу. Артисты, художники, музыканты и писатели — служители всех муз Людвигсбурга — почитали за честь оказаться в скромном домике Христиана Шубарта. Однако только немногие из них имели смелость постоянно поддерживать отношения с ним, ибо органист людвигсбургской церкви со второй или третьей встречи начинал отпугивать своих новоявленных друзей такими дерзкими тирадами, что те предпочитали потихоньку закрыть дверь его дома и на цыпочках убраться восвояси. Да и сам Шубарт вскоре понял, что своими справедливыми, но дерзкими суждениями он, судя по многим признакам, навлек на себя гнев властителя Вюртемберга. Когда же однажды герцогу донесли, что Шубарт распространяет непристойные эпиграммы и пасквили, в которых задевает — страшно вымолвить! — даже коронованных особ, герцог приказал выслать смутьяна вон, за границы его владений. Целый год скитался после этого по городам Германии опальный поэт. Наконец в вольном имперском городе Аугсбурге он обрел пристанище и начал издавать ставшую вскоре знаменитой «Немецкую хронику».
Но и здесь преследователи не оставили его в покое. На этот раз врагами Шубарта оказались католические попы и особенно фанатичные и беспощадные в этом сословии отцы иезуиты. Шубарт переехал из Аугсбурга в Ульм, но и это не помогло. Враги ловко плели вокруг поэта сеть интриг, и 23 января 1777 года Шубарт попал в ловко подстроенную западню. Его арестовали, привезли в замок Гогенасперг и заперли в темном каменном мешке…
Два месяца Шубарт не видел человеческого лица и не слышал человеческого голоса. Даже стражники, приносившие ему пищу и воду, закрывали лицо капюшоном. И вдруг однажды ночью, когда он, но обыкновению, не спал, а мучительно перебирал в памяти свое недавнее прошлое, казавшееся ему теперь таким счастливым, он услышал вдруг, как где-то совсем рядом с ним, возле печи, кто-то осторожно скребется. Шубарт замер. Сначала он подумал, что это мышь, но потом понял, что ошибся. Скребли чем-то металлическим, как будто собираясь проскрести насквозь стену. Ни свечи, ни фонаря Шубарту не давали. Печь он не топил, ибо в его камеру печь выходила одной лишь стенкой, и он только иногда слышал, как тихо потрескивают в ней горящие поленья. Однако спать он ложился возле теплой печной стенки и засыпал обычно под утро, когда стена эта становилась почти горячей: его неведомый сосед любил топить печь по ночам и только к утру толстая кирпичная стена успевала как следует нагреться.
Так было и на этот раз: Шубарт лежал, прижавшись спиной к печи, когда вдруг услышал странный скрежещущий звук. Он прислушался. Кто-то действительно скоблил стену ножом или гвоздем.
Так продолжалось пять ночей. Причем с каждым разом Звук становился все отчетливее. Уже на третью ночь Шубарт определил с точностью до квадратного дюйма, откуда именно следует ждать появления острия гвоздя или конца ножевого лезвия. И на шестую ночь он почувствовал, что стена пробита! Медленно поведя ладонью вдоль пола, Шубарт наткнулся на торчащий из стены толстый гвоздь. Осторожно взявшись двумя пальцами за самый его конец, Шубарт покачал его влево и вправо, вниз и вверх, а затем почувствовал, как кто-то из-за стены делает то же самое — раскачивает гвоздь. И вдруг гвоздь выскочил из руки Шубарта, и он ощутил краешком пальца маленькую круглую дырочку…
Если бы разверзлись стены темницы, если бы распахнулись все ее двери, и то, кажется, не был бы Христиан Шубарт так счастлив, как теперь! Крохотное отверстие казалось ему широко распахнутым окном в мир. Шубарт затаил дыхание и вдруг услышал тихий, но явственный и четкий шепот:
— Кто ты, друг? Назови свое имя.
Сердце Шубарта остановилось и почти сразу же подпрыгнуло к самому горлу. Он сжался в комок на тюфяке и, прижавшись губами к отверстию, прерывающимся, хриплым голосом произнес:
— Христиан Шубарт.
В ответ он услышал:
— Дитрих Штерн…
Так, незадолго до появления Вани в замке Гогенасперг, журналист Шубарт и учитель французского языка Штерн узнали друг друга. Со временем крохотное отверстие в камере Шубарта расширилось, и Дитрих сумел передать своему другу огрызок карандаша, несколько листов бумаги и огарок восковой свечи.
— Плохи ваши дела, сударь, — повторил Дитрих и придвинулся поближе к Ване. — Я должен успеть рассказать вам все то, о чем поведал мне Христиан: ведь рано утром вас могут вызвать на допрос к коменданту или судебному аудитору, и мы, может быть, никогда более не увидимся. Так вот слушайте. Христиан сказал мне, что гостиница «Золотой Лев» когда-то считалась одной из лучших в городе, но вот уже лет десять, а то и более репутация у нее весьма скверная. Дело в том, что прежняя хозяйка гостиницы Доротея Шиллер, в девичестве носившая фамилию Кодвейс, женщина набожная и честная, вынуждена была бросить свою гостиницу почти задаром и уехать из Марбаха. Она поступила так оттого, что многочисленные чиновные холуи герцога Карла Евгения стали всячески притеснять бедную женщину. Конечно, они не посмели бы поступать с ней подобным образом, если бы не были уверены, что проявленное ими рвение будет достойным образом оценено их господином. А их господин — Вюртембергский герцог Карл Евгений — не только смотрел на все это сквозь пальцы, но и молчаливо поощрял свору своих лакеев. И все это происходило лишь потому, что госпожа Шиллер, как утверждали, якобы, была дальней родственницей одного из близких слуг герцога — полковника Ригера, который внезапно впал в совершеннейшую немилость и по приказу Карла Евгения был брошен в тюрьму.