Дороже жизни
Шрифт:
— Вы, стало быть, думаете, что она и правда… Романова?..
— Мне сложно утверждать это наверняка, но если это так… То эта девица еще опаснее, чем можно было предположить. Так или иначе, но и ею, и ее бумагами вполне можно ловко манипулировать, оказывая определенное давление на вас, Ваше Величество.
— Так. Это верно… Но бумаги у вас?
— Да.
— Уничтожьте их, граф.
— Разумеется, Ваше Величество.
Елизавета помолчала.
— Как мне ни жаль, но девушку эту… Эту… самозванку надо примерно наказать.
—
— Нет! Никаких казней! Мой закон я не отменю!
— Тогда крепость? И строжайшее содержание?
— Да, граф. Исполняйте. И доложитесь мне. Только интересно… Что Петр Николаевич? Он знал обо всем, что надумала его дочь?
— Она ему не родная дочь, позвольте обратить на это ваше внимание, государыня, — поклонился граф.
— И все же она жила в его доме. Что известно ему? Надо бы это выяснить.
— Это вполне можно проверить. А также проверить и супругу его, и сына. Кто знает, насколько они замешаны в этом деле?
— Хорошо. Ступайте, граф. — Елизавета протянула ему руку.
Граф Александр галантно поклонился императрице, поцеловав руку, милостиво предложенную ему, вышел.
— Ваня, голубчик мой… Как тяжко-то это все… — Елизавета привлекла молодого человека к себе.
Иван обнял ее:
— Сердце мое, не бери в голову.
— Как бы это все выяснить в обход твоего брата? — спросила Елизавета, И продолжила: — Все же, Иоанн Брауншвейгский — милославская родня, а она, ежели все то, что в ее бумагах сказано, есть правда — нарышкинская. А стало быть, мне она — племянница, близкая родня…
— Ежели желаешь, душенька, я сам этим займусь. Гладишь, что прояснится?
— Да, друг мой, ты премного меня одолжишь!
14
— Неужели это правда? — Иван задумчиво покачал головой. — Знаешь, Василий, если б я не знал тебя давно, я б подумал, что ты выдумываешь.
— Это правда. Если тебе мало моих слов, обратись к моему дяде. Ты знаешь его, знаешь, как он предан императрице. Его ты не будешь подозревать во лжи!
— Не кипятись, я и не думал, что ты мог солгать в таком деле. А уж слова Семена Петровича!..
— Иван, поверь, мой интерес тут только один — я люблю Наталью Петровну. Она не преступница! Она… она просто доверилась не тому человеку… А этот болтун, этот дурак!.. — Нарышкин вскочил с кресла и бросился к окну.
Ему не хватало свежего воздуха, он хотел вдохнуть поглубже, чтобы успокоиться.
— Я сделаю все, что смогу, Василий. — Шувалов успокаивающе положил руку приятелю на плечо.
— Я знаю, твоим словам можно верить… Если все-таки ничего сделать будет нельзя, если она… В общем, — Нарышкин решительно повернулся к Шувалову, — я хотел бы разделить ее участь. Если только Наталья Петровна будет согласна, — тихо добавил он.
Шувалов посмотрел на молодого человека и покачал головой. При всем добросердечии и при всей мягкости Шувалова, при всем увлечении его изящным и великим столь пылкий порыв не мог не удивить фаворита. Это было ему если не чуждо, то непонятно. Он не разделял стремления его молодого приятеля к такой развязке и только и мог, что молча покачать головою.
Иван Шувалов, как и обещался, передал свой разговор с Нарышкиным императрице. Но к ней он прибыл не один, а с Семеном Нарышкиным. Вид родственника, его рассказ тронули Елизавету до глубины души.
Семен пересказал ей все так, как говорил когда-то Наташе. Он умолял императрицу пощадить девушку. Ему горько было думать, что дочь некогда любимой им женщины так же тяжело и безрадостно окончит свои дни, как когда-то ее мать. И именно ему придется корить себя за ее гибель.
Когда Нарышкин ушел, Елизавета задумалась.
— Я бы очень хотела внять его просьбам. И если бы не тот молодой человек Плещеев… Как представить его слова?
— Как оговор, — ответил ей Иван. — Желание избавиться как-нибудь от наказания заставило его оговорить себя и девицу Обрескову в небывалых преступлениях.
— Надо бы позвать графа Шувалова, — задумчиво произнесла императрица. — Все это будет очень сложно… Делу дан ход, есть и свидетели, к тому же она… Нет! Решительно ничего нельзя повернуть вспять окончательно!
— Что же будет?
— Я поговорю с графом Александром о смягчении участи моей бедной родственницы.
Императрица произнесла слово «родственница» так просто и естественно по отношению к Наташе, что Шувалов уже не мог усомниться в том, насколько в лучшую сторону изменится участь девушки, за которую он просил только что.
Произошло даже более того, что Василий и Иван Шувалов ожидали от Елизаветы. Она отправилась в крепость, где была заключена Наталья Петровна, чтобы лично говорить с ней. Свидетелей этого разговора не было. О чем говорилось меж ними, осталось тайной, ибо впоследствии ни сама царственная тетка, ни Наташа не признавались в этом никому. И ни фаворит, ни преданный защитник и влюбленный никогда не узнали ни единой подробности этого разговора.
Императрица вовсе не обязана была никому отчетом, а Наташа, казалось, очень хорошо усвоила урок излишней своей доверчивости. Иной раз сдержанность более полезна в обществе, чем неуемная откровенность.
Дело каким-то образом было замято, ибо граф Александр Шувалов получил на это особое распоряжение императрицы. Однако пострадавшим все-таки стал Плещеев. Что же, на это можно было только сказать, что он сам виноват в своем несчастье.
Приговор его огласили в один из пасмурных петербургских дней перед зданием Двенадцати коллегий. В прочитанном на площади объявлении было сказано, что императрица «по природному своему великодушию сменила смерть на сечение кнутом и ссылку».