Шрифт:
Марсель Эме
Доспехи
Почувствовав приближение смерти, коннетабль сказал своему королю:
— Государь, мне не встать уже с этой постели. На душе у меня тяжело, меня терзают угрызения совести: прошлой осенью, вернувшись из похода, я совратил королеву с пути супружеской верности.
— Ну и ну! — воскликнул король. — Вот уж этого я никак не ожидал.
— Ваше величество меня не простит…
— Послушайте, Гантус, вы должны согласиться, что дело это весьма щекотливое. Но, с другой стороны, поскольку вы при смерти…
— Ваше
— Не иначе как рубашку ко дню моего рождения: монограмма с гирляндой из маргариток.
— Ах, государь, я уже краснею от стыда… да, это была та самая гирлянда. Для меня лагерная жизнь привычнее, чем дворцовая, так что сперва я не узнал нашу милостивую монархиню в этой прекрасной молодой женщине с такой великолепной фигурой, с таким нежным лицом…
— Гантус, прошу вас, воздержитесь от подобных комплиментов: это не что иное, как оскорбление величества.
— Я спросил ее, как мне выйти из дворца. Она очень любезно ответила мне, и тогда я заговорил с ней развязным тоном, а затем (пусть ваше величество обрушит на меня самые ужасные проклятия!) начал слегка с ней заигрывать. Надо вам сказать, что железные рукавицы я снял. Но разве я мог предполагать…
— Когда не знаешь, — согласился король, — ошибиться легко.
— Удивленная этими вольностями, к которым не приучил ее придворный этикет, королева защищалась только оружием целомудрия. А я, как бравый вояка, каким был всегда, не обращая внимания на ее смятение, дерзко и настойчиво добивался цели. Ну, словом, вы знаете, как это бывает.
— Конечно. Рукам воли не давай, как говорится. Но ведь вы как будто сказали, что на вас были боевые доспехи.
— Увы, государь…
— Ага!
— Я сказал «увы», но не истолковывайте превратно мое сожаление, ваше величество, ибо именно эти доспехи побудили меня совершить вероломство. Вы сейчас поймете, почему. Я в конце концов узнал королеву по медальону, висевшему на ее августейшей груди: он раскрылся, и я увидел ваш портрет. Ах, зачем не бежал я в ту же минуту? Но я был воспламенен этими первыми ласками, лицо мое пылало под полуспущенным железным забралом, и сам не знаю, что внушило мне столь коварное намерение. Была поздняя осень, дневной свет слабо проникал в комнату, а красное пламя камина бросало на все предметы резкие и мерцающие отблески, искажая их формы.
Король нетерпеливо поморщился, а Гантус счел долгом извиниться за свое красноречие.
— Я сказал это не ради поэтического пустословия, а чтобы вам стало понятно, почему удался мой обман. А вообще поэзия всегда меня раздражала, и когда я застаю какого-нибудь лейтенантика за стихоплетством, я сажаю его на две недели в карцер, так уж у меня заведено. Я не потерплю…
— Ближе к делу, Гантус. Ведь вы можете скончаться с минуты на минуту.
— Сейчас, сейчас. Растревоженная королева билась в моих руках, окованных железом, и тогда я слегка разжал свои объятия и сказал, подражая вашему голосу: «Неужели, сударыня, вы не узнаете нежного супруга под солдатской броней?»
— Гантус! — вскричал король. — Вы омерзительны! Вы развратник! Вы гнусный предатель!
— А что я говорил вашему величеству? Вот вы сами видите!
— А потом?
— Лицо королевы сразу просияло, хотя она оглядывала меня с некоторым удивлением. Ведь у вашего величества и у меня фигуры разные. Я выше ростом, шире в плечах.
— Ненамного, Гантус, ненамного.
— Конечно, ошибиться было легко, и доказательство тому…
Коннетабль опустил глаза, ему было неловко. Наступило минутное молчание.
— Дальше? — произнес наконец король.
— Дальше? Мне оставалось только задернуть занавеси, задвинуть засовы и стянуть с себя доспехи, которые начинали порядком меня стеснять. Замечу, кстати, что в темноте это было не так-то просто…
— А Адель?
— Королева Адель… Ну, что я могу вам сказать? Было совсем темно, а в такие минуты теряешь голову. Но в одном могу вас уверить: королева не заподозрила подлога. Я ощупью снова натянул шлем, набедренники и все прочее и пустился наутек. Представьте себе, выходя, я заметил, что надел наколенники шиворот-навыворот, так что мне пришлось шагать, не сгибая ног. Забавно, правда?
Король большими шагами ходил по комнате и ворчал, что его почти обесчестили. Но поскольку у него был большой запас оптимизма и он видел отчаяние самого прославленного своего полководца, он приблизился к постели больного и обратился к нему с добрым словом.
— Вы сами понимаете, Гантус, что хвалить вас я не стану. Вы вели себя очень дурно, и я отдал бы самые знаменитые ваши победы за то, чтобы не случилось этой злосчастной истории. Но раз вы говорите, что умрете, так уж ладно. Я вас прощаю.
— Государь, вы великий король.
— Не спорю. А все же… Ну, да ничего не поделаешь. В конце концов, самое главное, чтобы королева была невиновна. А вы думайте только о достойной кончине. Прощайте же, Гантус, и да отпустятся вам грехи на том свете. А я вам зла не желаю.
— Ваше величество, вы меня очень обрадовали, и прощение ваше пришло как раз вовремя: у меня уже начинается агония.
— В самом деле, вид у вас неважный, и я не хочу больше вам мешать. К тому же во дворце меня ожидает завтрак.
Король милостиво кивнул своему главнокомандующему и сел в карету, которая ждала его у подъезда. Исповедь умирающего немного опечалила его, потому что он нежно любил королеву и окружал ее неустанным вниманием, невзирая на ее неизменную холодность к нему. И только подчинившись общественному мнению, он завел любовницу, но сделал это с величайшей неохотой и отвращением. Подъезжая ко дворцу, король размышлял о том, что ему все же повезло в несчастье, поскольку королева не подозревает о своем преступлении, а единственный виновник бьется в предсмертных судорогах. Однако вся эта история вселила в его сердце смутную тревогу и предчувствие какой-то опасности, и он задумался, подобает ли ему испытывать ревность.