Дот
Шрифт:
— А может — перед тем, как линять, — поперву подумаешь? — Голос был жесткий, с подспудной злобой. Его обладатель сидел в проходе совсем близко — в метрах двух, не больше. В сгущавшихся сумерках был виден только темный профиль. — Ты, пацан, своей инициативой на всех беду накличешь…
Ничего особенного не сказал, но у Залогина словно глаза открылись. Только теперь он вдруг осознал, что каждый из сидящих в сгущающемся мраке людей оценивает положение, в котором они находятся, по-своему, и что некоторые из этих оценок не имеют ничего общего с его, залогинской.
Еще минуту назад Залогин был среди своих. Все были свои. С одной судьбой. И побег Залогин представлял не только для себя с комодом. Бежать должна была группа, хотя бы потому, что комода нужно нести. Он не сомневался: сколько надо в помощь — столько и наберет. Ведь все они — товарищи по оружию!.. А за первой группой, глядишь, потянулись бы и остальные. Тогда открылась бы совсем иная перспектива. Не бежать — а перебить охрану. И уже с винтовками…
— Утром немцы увидят недостачу — такой бемц устроят!.. — Не получая отпора, оппонент окреп в голосе и теперь адресовался ко всем, кто был поблизости. Он явно не сомневался, что найдет единомышленников.
— Да кто вас считал! — обозлился Залогин. — Пригнали, как стадо…
— А сам ты — что — не стадный? Не с закомпостированными мозгами? Тебя под общую колодку сбивали, как табурет, а ты щеки раздуваешь: «я человек! это звучит гордо!..» Ты блоха! — только блоха молодая, оттого и прыгучая без смыслу…
Не встречая сопротивления, оппонент заводил себя. Это был осознанный сигнал тем, кто думал так же, как и он.
Одна паршивая овца все стадо загубит, как-то вяло подумал Тимофей — и тут же возмутился собственной вялостью.
— Помоги мне подняться, — сказал он Залогину.
— Рано, — сказал Залогин. — Нужно подождать, пока совсем стемнеет.
— Не хочу ждать, — сказал Тимофей. — Я сверну ему башку сейчас.
Из темноты хрюкнул язвительный смешок:
— А по дороге не усрешься?
Щелкнул нож.
— Лежи, комод. — Тимофей узнал голос круглоголового. — Это мой клиент. У меня с ним давний незаконченный разговор — я и разберусь.
Залогин дернулся следом, но Тимофей удержал:
— Не мешай. Может, человек в самом деле мечтал об этой минуте.
— Да ты что, кореш! — перепугался оппонент и вскочил на ноги. — Да ведь мы…
Послышалось сопение, короткое ой! — и (сквозь пальцы, зажимающие рот) угасающее о! — о-о…
Круглоголовый вернулся на место, щелчком закрыл нож. Сказал:
— Даже не знаю, зачем я его забрал… Ведь известно же: какой человек — такой и нож. — Он помолчал; может быть, ожидал какой-нибудь реплики, но вокруг не было ни звука. — Одно скажу, — добавил он, — это я не от жадности. Это от бедности, от нищеты нашей. От трудного детства…
Он улегся на бок, повернулся на другой. Сказал Залогину:
— Слышь, парень? Если что — буди. Подсоблю.
Залогин смотрел на звезду в просвете между досками, пытался думать — и не мог. Голова была пустой; сколько ни шарь — ни одной мысли. Жизнь была простой, и смерть была простой, и наверное никто бы не смог ему сказать, где заканчивается одна и начинается другая.
Если не знаешь, как быть, нужно либо ложиться спать, либо действовать, рассудил Залогин и поднялся. Ростом он не вышел; дотянуться до досок мог, но чтобы аккуратно выдавить их и выбраться наружу — под ноги нужна была подпора. Либо чтобы кто-нибудь подсадил.
— Далеко собрался? — спросил Тимофей.
— За водой, товарищ комод.
— Отставить.
— Вы можете не дожить до утра, товарищ комод.
— Дотерплю.
— Может быть, вы могли б дотерпеть и дольше, но жизни не хватит: кровь у вас сгустилась.
Тимофей задумался, но ничего вытащить из памяти не смог: Залогин использовал незнакомые ему понятия.
— Это как же?
— Когда я перевязывал вас в первый раз, еще на пригорке, я уже тогда заметил, что кровь у вас повредилась. Она была вязкой и почти не текла.
— У меня всегда была отличная сворачиваемость.
— Поэтому вы и живы, товарищ комод. Будь у вас сворачиваемость похуже — кровь бы вытекла вся за несколько минут. Но этого не случилось — рана успела схватиться. А густеть кровь стала уже потом.
— Отчего?
— Откуда мне знать? — я не доктор.
— Не доктор, а про сгущение рассуждаешь.
— Так ведь я не слепой. Я что — не видел, как кровь из ран течет?
Тимофей опять помолчал. Ему и самому не нравилось его состояние. Не физическое; ранение тяжелое, понятно, что телу худо; нет — ему не нравилось то, что происходило с его душой. Она стала как бы скованной. Из-за этой несвободы он утратил непосредственность, способность напрямую отвечать на внешние воздействия. Перед любой фразой — и уж тем более поступком — он должен был сначала вспомнить, как бы поступил на его месте тот, прежний Тимофей Егоров, — и только затем произносил эти слова, слова того Тимофея Егорова. Если сказать проще, он был плохой копией (плохим двойником) Тимофея Егорова — и это ему не нравилось.
— Это как же — ты уже успел поменять мне повязку?
— Так точно.
Я все время хотел что-то у него спросить, вспомнил Тимофей, вспомнил поверхностно и как бы обреченно, зная наперед, что вспомнить все равно не удастся, но вопрос открылся ему неожиданно легко.
— Все хотел спросить: у меня сквозная рана?
— Нет, товарищ комод. Пулю придется искать, когда доберемся до госпиталя.
— Искать не придется, — сказал Тимофей. — Я знаю, где она.
— Каким образом?
— Я ее чувствую. Вот здесь — в спине, между ребрами. Как ни повернешься — давит. — Тимофей вздохнул. — Совсем перестал соображать. Такая простая мысль, все рядом…
— А как же решим насчет воды?
— Никак. Дотерплю до утра.
— Не дотерпите, товарищ комод. Это ведь природа. Динамику процесса силой воли не повернешь.
— Ты меня не знаешь, Залогин. К твоему сведению, сейчас я чувствую себя куда лучше, чем когда очнулся.