ДПП (НН) (сборник)
Шрифт:
Вот, например, это место о жителе Китая, который украшал свою одежду и мебель изображениями драконов. Он был в этом так чрезмерен, что обратил на себя внимание драконьего бога. И тогда перед окнами китайца появился настоящий дракон, после чего бедняга помер со страху. «Должно быть, – меланхолично замечает Дзете, – он был одним из тех, кто говорит громкие слова, а на деле ведет себя по-другому». Смерть была в моей жизни таким драконом, она была соком, которым я пропитал не только свои книги, но даже и само свое имя, переписав его иероглифами «завороженный смертью дьявол». Я был гордым человеком и дал себе слово, что сумею посмотреть в глаза драконьему богу, когда он появится передо мной, и мои слова не разойдутся с делом. Я не просто
В детстве я много раз перечитывал сказку, в которой прекрасный принц находил свою гибель в пасти дракона. Я столько раз повторял про себя один отрывок, что запомнил его наизусть:
«Дракон стал с хрустом разжевывать принца. Раздираемый на части юноша невыразимо страдал, но переносил муки, пока чудовище не изорвало все его тело. Тогда принц вдруг исцелился и выскочил из пасти дракона. На нем не было ни царапины. А дракон повалился на землю и умер».
Во рту у принца был волшебный алмаз, который каждый раз возвращал ему жизнь. Но мне не было дела до этого алмаза – зачарованный и взволнованный близостью смерти, я негодовал, что принц остался невредим. В конце концов я понял, как сделать эту историю совершенной. Достаточно было закрыть пальцем несколько слов:
«Раздираемый на части юноша невыразимо страдал, но переносил муки, пока чудовище не изорвало все его тело. Тогда принц вдруг… повалился на землю и умер».
Так же, как я поступал с этой сказкой, я пытался поступить и со своей жизнью. Я пытался убить принца, думая, что нет ничего прекраснее погибающей красоты. Теперь это кажется смешным. Но смешнее всего, что я считал принцем себя.
На самом деле я и был тем самым драконом. И сейчас, когда дракон повалился на землю и умер, принц выскочил из его пасти, и на нем действительно нет ни царапины. Принца нельзя убить, как бы дракон ни старался. Его нельзя ни укусить, ни поцарапать, хотя у него нет ни алмаза во рту, ни самого рта. Я знаю это точно, потому что вижу его, как мне и было обещано у костра в пустой горной деревне. Я знаю, что это он, потому что уже видел его раньше.
Это было давным-давно. Мимо нашего двора проходила праздничная процессия. Впереди шел священник в маске божественного лиса, взмахивая шестом, на котором гремели медные кольца. За ним несли сундук для пожертвований, а следом двигался черно-золотой алтарь, увенчанный золотой птицей Хоо, ярко сверкавшей под солнцем. Снаружи были красные и белые шнуры, перильца и много-много позолоты. А внутри алтаря был просто куб пустоты. Пустота показалась мне куском ночной тьмы по контрасту с сиянием летнего дня, и мне стало страшно, потому что я явственно ощутил, как этот качающийся в такт движениям толпы объем небытия, словно какой-то изначальный принц, властвует над солнцем, праздником и веселящимися людьми – а ощутив это, я понял, что это не алтарь раскачивается в такт шествию, а все окружающее пространство качается в такт движениям куба пустоты в алтаре, потому что внутри него весь мир со мною, солнцем, землей и небом, там мои родители, все живые и мертвые, рай и ад, боги и дьяволы и много-много другого. Мне стало страшно, и я побежал прочь от алтаря, пытаясь спрятаться в доме. Но толпа, словно черный принц дал ей команду, хлынула в наш двор и долго бесновалась под окнами…
С тех пор я прятался от принца. Я закрывался от него так же, как заслонял пальцами строчки, делавшие мою любимую сказку не такой, как мне хотелось. Но это не значит, что принц перестал меня видеть. Это я перестал видеть его.
Дракон был не только слеп, но и глуповат. Он не узнавал принца даже тогда, когда они встречались над страницей «Хагакурэ». Наше тело получает жизнь из пустоты, напоминал Дзете, но это казалось мне схоластикой; честно говоря, я полагал, что он просто отдает дань суевериям эпохи, как Монтень, который постоянно прерывает свои рассуждения, чтобы раскланяться с католической догмой.
Я думал, что гостем на празднике Бон был я, но я был всего лишь куклой. Сейчас эта кукла додумает единственную оставшуюся у нее мысль и исчезнет. Останется кукольный мастер, который как-то раз поглядел ей прямо в глаза из паланкина с алтарем в жаркий летний полдень. Где надо было искать его? Где он прятался, тот, кто смастерил мой механизм? Пожалуй, спрятаться – это единственное, чего он никогда не мог. Но где надо его искать, все равно неясно, потому что, кроме него, ничего нет. Может быть, потому его никто и не может найти?
Но в этом нет ничего страшного. Люди не зеркало, в которое он смотрит, желая увидеть себя, они куклы, разыгрывающие перед ним представление за представлением. Для того чтобы я танцевал под его взором, ему не нужно вставлять в меня пружину из китового уса. Я просто его мысль, и он может думать меня как пожелает. Но, раз я не могу ни увидеть его, ни коснуться, он тоже просто моя мысль. И здесь, столкнувшись сам с собой, ум затихает.
Может быть, в моей попытке дотянуться до кукольного мастера мечом было величие поднятого против небес бунта? Как бы не так. Скорее, это было подобие чудовищного анекдота, над которым невозможно перестать смеяться именно из-за его чудовищности. Оказалось, нельзя убить даже куклу. Куклы не умирают – в них просто перестают играть. Пока принц притворялся драконом, дракон замышлял убийство. Должно быть, я был злой куклой. Но тот, кто играл в меня, – добр. Поэтому я вижу главное. Я вижу настоящего себя – его. Точнее, это он видит себя, но по-другому не бывает. И то, что я знаю это, делает все остальное неважным.
А теперь, бесконечно прекрасный, не видимый никому, кроме себя самого, он отводит от меня взгляд, и Юкио Мисима исчезает. Остается только он. Тот единственный гость на празднике Бон, который вечно приходит в гости сам к себе. А голова Мисимы, изувеченная неловким ударом меча, все катится и катится по красному ковру и никогда не достигнет его края.
Запись о поиске ветра
Письмо студента Постепенность
Упорядочивания Хаоса
господину Изящество Мудрости
Отвечаю на ваше письмо, господин Цзян Цзы-Я, с некоторой задержкой. Она вызвана событиями, слух о которых уже дошел, должно быть, до ваших мест. Я не пострадал в смуте; молюсь, чтобы и вас бедствия обошли стороной. Прошло не так много времени с той поры, как под крики цикад мы поднимали чаши в Желтых Горах, а сколько перемен вокруг! Многие, вчера опора Поднебесной, развеяны в прах; другие, бывшие в зените могущества и славы, ныне запятнаны позором, и их имена походят на разграбленные могилы. Только горы и реки вокруг все те же, но, мнится, и они медленно меняют свой облик – пройдет несколько поколений, и вот уже ничего не напомнит о прежнем.
Конечно, это не должно удивлять, ибо в переменах единственное постоянство, дарованное нам Небом. Человека, утвердившегося на Пути, перемены не пугают, ибо душа его глубока, и в ней всегда покой, какие бы волны ни бушевали в мире. Не следует страшиться этих волн – они лишь мнимости, подобные игре солнца на перламутровой раковине. С другой стороны, не следует слишком уж стремиться к покою – и покой и волнение суть проявления одного и того же, а сокровенный путь теряешь как раз тогда, когда начинаешь полагать одни мнимости более важными, чем другие.