Драгоценности Восьми кусков парчи
Шрифт:
Данг воззрился на меня c явным удивлением.
– Ты хорошо питался всю свою жизнь? – спросил он.
– Сколько себя помню, да.
– Тогда почему ты думаешь, что Господь, который так хорошо питал тебя всю твою предыдущую жизнь, не сумеет сделать это так же хорошо и сегодня?
– Ну сегодня обстоятельства другие. Еды мы взяли мало, нам может и не хватить.
– А ты не беспокойся, – успокаивающе похлопал меня по плечу Данг. – Обстоятельства, может, и другие, а Господь точно тот же самый, так что без обеда точно не останешься.
– Конечно, – сказал я. – Обед-то у нас есть,
– Вот тебе важный урок. Никогда не беспокойся о будущем. Все равно оно будет не таким, как тебе бы хотелось, и не таким, как ты ожидаешь.
После обеда продуктов у нас не осталось, потому что Данг запасов не экономил.
– Во-первых, – приговаривал он, – совершенномудрый не делает запасов, во-вторых, мы так наелись, что вполне можем обойтись и без ужина (даже полезно будет), а в-третьих, быть такого не может, чтобы праведному монаху ничего не перепало на пропитание.
Ближе к вечеру вдали показалась деревня. Данг, ведомый каким-то чутьем, не колеблясь, направился к одной из хижин и вскоре вышел из нее вместе с немолодым мужчиной, который, как я вскоре узнал, был деревенским старостой. Они поговорили пару минут, после чего староста ушел, а Данг вернулся ко мне и мы уселись под дерево отдыхать. Данг мне ничего не объяснял, а я настолько устал, что даже спрашивать не хотелось.
Примерно через полчаса нас позвали в дом старосты. Там уже был накрыт стол, на котором был сервирован полный обед: суп из папайи, курица, рис, нарезанная стружкой сушеная свинина с какими-то побегами. Причем курица была такая жесткая, что я едва сумел прожевать ее. Жесткая курица – это был несомненный признак уважения, потому что во Вьетнаме считается, что чем больше курица прожила, тем больше она бегала и тем больше в ее мясе накопилось Ци. Судя по жесткости этой курицы, у нее была настоящая «железная рубашка». Такая вот бронированная курица…
В общем, монах оказался прав: Бог, который так хорошо кормил меня всю жизнь, обеспокоился этим и сегодня. Мало того, спать нас тоже уложили с невиданным почетом – в отдельной хижине, похоже, специально предназначенной для гостей. Стены хижины были сделаны из стволов бамбука, между которыми были огромные щели, так что гостей продувало насквозь. Была она совершенно пустая, только в середине стоял настил из таких же бамбучин и с такими же щелями между ними. Так что дуло не только со всех сторон, но еще и снизу. Ночи стояли прохладные, так что нам дали одеяло. Правда, одеяло было только одно и было непонятно, стелить ли его снизу или накрываться сверху. Но, как сказал Данг, это все равно намного лучше, чем ночевать «в чистом поле». На мой вопрос, откуда такая роскошь, он пробурчал себе под нос что-то непонятное, вроде «завтра утром узнаешь, а пока надо жить настоящим моментом», повернулся набок и мгновенно уснул. Через пару минут и я провалился в сон.
Наутро я проснулся со странным чувством: впервые за то время, что я себя помнил, мне не нужно было вскакивать с постели и бежать тренироваться с прадедом, который начал учить меня в тот день, когда мне исполнилось пять лет. Но было еще одно, еще более странное чувство: к моему большому удивлению, мне хотелось идти заниматься. Оказалось,
Но оказалось, что Данг не спал. Стоило мне спустить ноги с лежанки, как его лапища сомкнулась вокруг моего запястья. Вырываться я даже не пытался. Из рук такого буйвола мне никак не освободиться. Если прадед говорит, что Данг по мастерству примерно как отец, то куда мне до него. Ну еще лет десять, по крайней мере. Тем более он мне сейчас вроде наставника. Может, чего умного скажет.
– Не торопись, – сказал монах, не открывая глаз. – Сейчас буду тебя учить вставать так, как это делают мудрые старики.
– Но я же не старик и тем более не мудрый, – удивился я. – Как меня только не обзывали, но мудрым не называл никто. Так что отпусти меня, я лучше пойду позанимаюсь чем-нибудь более полезным, например боевым искусством.
– Позанимаешься, позанимаешься. – Данг не торопился отпускать мою руку. – Сначала расскажи мне, как встают с постели твои прадед и дед.
– Да обыкновенно, – удивился я. – Массаж себе делают, обычный и точечный, растирают лицо и уши, прохлопывают себя по ходу каналов, поворачиваются, наклоняются, растягиваются.
– Где они все это делают? – С этими словами Данг открыл глаза и, видимо, решив, что я уже никуда не сбегу, отпустил наконец мою руку.
– Как это где? Сидя на кровати, конечно. И долго делают. Прадед, например, минут сорок, не меньше. Он встает примерно на час раньше меня, выполняет всю эту свою чепуху и только потом будит меня для утренней тренировки.
– Поздравляю, теперь будешь все делать, как он.
– Да я от скуки помру все это делать! Или раньше времени постарею, – возмутился я. – И что же мне теперь, на час раньше вставать, делать эту тягомотину, а потом еще и воинскую практику, как обычно?
– Наоборот, то время, что ты пробудешь со мной, ни о какой воинской практике даже и не думай.
– Это как? С пяти лет не было дня, чтобы я не занимался. Если я чем-то заболевал, то прадед всегда «подхватывал» начало болезни и начинал меня лечить до того, как она успевала разыграться, и я все равно занимался. Меньше, правда, но все равно вполне достаточно. По этому поводу он всегда повторял мне одну и ту же старинную воинскую пословицу: «Один день прозанимался – приобрел один день; один день пропустил занятия – потерял десять дней!»
– Не беспокойся, ты будешь «не заниматься» с большой пользой. С одной стороны, будешь избавляться от своей привязанности к воинским занятиям, с другой – восстановишь внутреннее равновесие, а то уж больно ты сам весь какой-то «воинский». Слишком много в тебе готовности к войне и слишком мало готовности к миру и любви к людям. Кстати, и обед сможешь отработать. И это будет честно и справедливо по отношению к тем беднякам, которые так хорошо встретили нас.
– Отработать – это хорошо, это мне нравится, но как я это сделаю?