Драка с призраком
Шрифт:
Шатаясь в темноте около квартир семейных, я несколько раз встречал темную фигуру какого-то солдата. Он проходил мимо меня без шума, крался тихо, как кошка.
«Странно, – думал я, – я единственный, или должен быть единственным, мужчина в этой части лагеря в этот час. Что задумала Энни?»
Я тотчас же принимался бранить себя за подобные мысли о ней, тем не менее не гнал их. Заметьте, так обыкновенно поступают мужчины.
Раз вечером я сказал:
– Миссис Брегин, не примите моих слов за непочтение, но скажите, кто тот капрал (я видел
– Матерь Божия, – сказала она и побледнела, как мой пояс. – Вы тоже видели его?
– Видел ли? – отвечаю я ей на это. – Конечно, видел! Если вы хотите, чтобы я его не видел, – мы стояли и разговаривали в темноте возле веранды квартиры Брегина, – лучше скажите мне, чтобы я закрыл глаза. Да вот, если не ошибаюсь, опять он.
И действительно, капрал подходил к нам, шагая с опущенной головой, точно стыдясь самого себя.
– Спокойной ночи, миссис Брегин, – холодно говорю я, – не мне вмешиваться в ваши «амуры», однако вам следует быть поскромнее. Я иду в погребок, – прибавил я.
Я повернулся на каблуках и ушел, бормоча, что задам этому человеку такую трепку, после которой он целый месяц не будет шататься около помещений семейных. Но не сделал я и десяти шагов, как Энни Брегин повисла на моей руке; в ту же секунду я почувствовал, что она дрожит.
– Побудьте со мной, мистер Мельваней, – сказала Энни, – вы, по крайней мере, человек из плоти и крови. Правда?
– Ну, конечно, – сказал я, и мой гнев как рукой сняло. – Разве меня нужно дважды просить остаться, Энни?
И, говоря это, я обхватил рукой ее талию; ей-богу, мне представилось, что она уступает моему чувству и что я победил.
– Это что за глупости? – сказала Энни и поднялась на цыпочки своих милых маленьких ножек. – На ваших дерзких губах еще молоко не обсохло! Пустите меня!
– Разве секунду тому назад вы сами не сказали, что я человек из плоти и крови? – возразил я. – С тех пор я не изменился и действую по-человечески.
Я не отпускал ее.
– Руки прочь! – сказала Энни, и ее глаза блеснули.
– Поистине это в человеческой природе, – продолжал я, не убирая руки.
– Природа это или не природа, – ответила она, – уберите руку, не то я все расскажу Брегину, и он изменит природу вашего лица. За кого вы меня принимаете?
– За женщину, – ответил я, – да при том еще за самую хорошенькую женщину во всем лагере.
– Я жена, – ответила она, – и самая честная во всем лагере.
Тогда я выпустил ее талию, отступил на два шага и отдал ей честь; я увидел, что она говорит очень серьезно.
– Проницательны же вы! За такую прозорливость большинство отдало бы многое. Но что вселяет в вас уверенность? – спросил я в интересах науки.
– Наблюдайте за рукой женщины, – сказал Мельваней, – если она сжимает кулак и ее большой палец прячется под сгибы остальных четырех, снимите шляпу и уходите; продолжая ухаживать за ней, вы только останетесь с носом. Если же рука женщины ложится на колени открытая, или вы видите, что ваша собеседница старается сжать пальцы, но не может – продолжайте говорить ласковые слова. Ее можно умаслить.
Так вот, повторяю, я отступил, отдал ей честь и пошел прочь.
– Останьтесь, – сказала она. – Смотрите. Он возвращается.
Энни указала на веранду и – что за дерзость! – капрал показался из помещения Брегина!..
– Пятый вечер повторяется это. Ах, что мне делать? – простонала Энни.
– Больше не повторится, – сказал я. Мне безумно хотелось подраться.
Всегда сторонитесь человека, любовь которого только что оскорбили; сторонитесь, пока в нем не поутихнет лихорадка, он свирепствует, как дикий зверь.
Я подошел к капралу на веранде и, верно как то, что сижу здесь, решил выколотить из него жизнь. Он выскользнул на открытое место.
– Зачем вы шляетесь здесь, пена из грязной канавы? – вежливо говорю я ему в виде предупреждения: я хотел, чтобы он успел приготовиться.
Он не поднял головы, но сказал так уныло и печально, точно думал, что я пожалею его: «Я не могу ее найти!»
– Поистине – сказал я, – вы слишком долго оставались с вашими исканиями в помещениях приличных замужних женщин! Поднимите голову, вы, замерзший библейский вор! – прибавил я. – Тогда вы увидите все, что вам надо, да и еще кое-что сверх того!
Но он головы не поднял, и я ударил его; моя рука скользнула вверх от его плеча до корней волос над бровями.
– Вот это тебя окончательно успокоит! – сказал я и чуть не пострадал сам. Опуская руку, я навалился на капрала всем телом, но ударил в пустое место и почти вывихнул себе плечевой сустав. Капрала не было передо мной; Энни же, смотревшая на нас с веранды, упала, дрыгнув ногами, точно петух, которому мальчик-барабанщик свернул шею. Я вернулся к ней: живая женщина, да еще такая, как Энни Брегин, значит гораздо больше, чем целый учебный плац привидений. Я никогда не видывал женщины в обмороке, стоял над ней, точно прибитый теленок, спрашивал ее, не умерла ли она, и просил во имя любви ко мне, любви к мужу, к Святой Деве открыть свои благословенные глазки. В то время я называл себя всем, что есть скверного под сводом небесным, за то, что надоедал ей жалкими «амурами» в то время, когда мне следовало защищать ее от капрала, забывшего номер своей столовой.
Право, не помню всех глупостей, которые я наговорил тогда, однако я не окончательно потерял голову и потому услышал шаги по грязи около дома. Возвращался Брегин, и к Энни вернулась жизнь. Я отскочил в отдаленный угол веранды, кажется, с выражением лица человека, во рту которого кусок масла ни за что не хочет растаять. Я ведь знал, что миссис Кин, жена квартирмейстера, сплетничала Брегину и говорила ему, что я вечно кружу около Энни.
– Я вами недоволен, Мельваней, – сказал Брегин, отстегивая свой тесак: он пришел с дежурства.