Драконье Солнце
Шрифт:
– Вот как?
– брови купца взлетели вверх. Правильная гладкая речь - вот то, чем легко завлечь покупателя, все равно, каков товар: знания ли, пестрая ткань, причудливые сладости... Скажем, я торгую судьбой. Но говорю так, как шарлатаны не говорят.
– Что ж...
– купец задумчиво посмотрел на меня.
– Может быть, ты и впрямь сможешь сказать мне что-то дельное, мальчик.
...Человека, который посулил мне заплатить за гороскоп, звали Скельд из Ферни. Всю жизнь он преумножал деньги, пускал их в оборот и снова преумножал, складывал долю в подвал и продолжал увеличивать оставшиеся средства. Он знал, для чего это делает - чтобы дочь его вышла замуж за достойного человека, может быть, даже за дворянина.
Два дня я гостил у него. Скельд из Ферни, оказывается, был из местных - жил в этом селе. У него был двухэтажный дом, стиснутый с обеих сторон домами таких же преуспевающих соседей (совсем как в городе!), где окна почти не раскрывались, и где много добротных вещей стояло во всех комнатах, и сундуки были заполнены тканями и посудой.
Закончив расчеты, я честно сказал своему нанимателю, что девочка, конечно, может выйти замуж, но счастлива она не будет, ибо предназначение у нее другое. Ей бы в жрицы уйти какой-нибудь доброй богини, и блюсти обет безбрачия, и лечить людей. С мужчиной она жить не сможет. Мне тяжело было говорить это - меняла был хорошим человеком, что редкость для базарных менял. Он искренне любил свою дочь, он всю жизнь на нее положил... А кроме того, когда я смотрел на эту девочку - ей было лет тринадцать, симпатичное быстрое существо с черными глазенками и рыжими кудряшками - я вспоминал Раю. Ей сейчас именно столько - тринадцать.
Конечно, купец остался недоволен. Но врать я не мог - мое искусство не прощает этого.
Я дал старику несколько советов. Не знаю, правда, послушает ли он их. С людьми никогда не знаешь, это уж, верно, один из законов природы.
Заплатил, он, впрочем, хорошо. А девочка, когда я уходил, сделала передо мной реверанс, и сказала:
– Пусть в вашем доме всегда кто-то будет, господин Магистр.
– В моем доме никого нет, - улыбнулся я, хотя горло сжало невидимыми тисками (эй, невидимки!.. Берегитесь: я говорю со звездами! Вычислю и надаю по сусалам!).
– Потому что дома у меня нет.
– Это неправильно, господин магистр, - покачала головой девочка.
А то я не знаю, юная красавица! Да ведь у тебя тоже есть дом только пока, только временно. Ты еще этого не знаешь. Но выдаст тебя отец замуж, или покинешь ты родные стены ради какого-то храма... и дом твой перестанет быть твоим.
Думал ли я, когда три года назад покидал место, где родился, что уже больше никогда не смогу вернуться туда по-настоящему? Ведь я уходил именно ради возвращения... уходил, как уходят на заработки в соседний город. А ушел в итоге, как уходят в жертву богу водопада.
По сей день не знаю - можно ли спорить с судьбой? Ведь существует же что-то, что поворачивает все наши усилия куда-то не туда, и по иному решает примеры, которые мы пытаемся привести к совершенно определенному концу...
..Получив с моего нанимателя деньги, я купил себе кое-каких припасов в дорогу. Теперь можно было пускаться в путь, обходя человеческое жилье. Наконец-то сам по себе!.. Наконец-то один!..
Я свернул с большого тракта на узкую лесную дорогу, которая вела к горам. Люблю горы. Настроение у меня было умиротворенное и грустное одновременно. Такое состояние духа мне, в принципе, нравилось, но все же было бы неплохо, чтобы умиротворения было побольше, а грусти поменьше. Бесполезно грустить над тем, чего не изменишь. Я мерил ногами дорогу, стараясь поменьше обращать внимания на самого себя.
Или плюнуть на все, и пойти учеником к деревенскому знахарю? Я еще в таком возрасте, что любой меня возьмет... Какое-то время я повертел в голове эту мысль, с улыбкой прикидывая, каково это будет - тихо, спокойно жить, делать свое дело и бояться только войны или мора. Потом, шутливо сожалея, оставил. Все равно ведь - не дадут.
Следующую ночь я провел в лесу, закутавшись в шерстяную накидку. У костра. Давным-давно не жег костер, и не смотрел на звезды, влажно мерцающие сквозь ажурные ветви высоко в прозрачной черноте небес. Слава богу, ночь оказалась теплой. До холодных ночей еще целый месяц. До осени - два. А до следующей весны еще ого-го сколько! Не загадывай так далеко, малыш Райни.
Утром я пошел дальше. И в следующей же деревне мне пришлось застрять.
Вышло это случайно. Я свернул с большака на тропинку - сам не знаю, зачем, просто ноги понесли. Потом услышал невдалеке шум широкого ручья, - понял, что он бежит вдоль тропы, но параллельно ей, на небольшом отдалении, и решил идти вдоль берега. Люблю текущую воду, как она скачет с камня на камень, и солнце в ней блестит...
Впрочем, эта речушка жила под низкими кронами деревьев, и поэтому солнца в ней не отражалось. Зато там чудесно пахло мокрой корой, и свежестью, и песком, и прелью... Многим не нравится, а я люблю. Волков я вблизи от деревни не боялся, медведей, особенно в середине лета, тоже, поэтому шел не спеша и беззаботно. Нет, конечно, и оглядывался по сторонам, и ветками старался не хрустеть без нужды и, понятное дело, ничего не напевал, но, в общем, не сильно остерегался. И правильно делал. Потому что самая страшная угроза всегда исходит от нас самих.
Так вот, шел я по берегу реки, шел, а потом вдруг сообразил, что стало темнее. Между тем, солнце только поднялось высоко, и до темноты оставалось еще уйма времени. Я запрокинул голову, чтобы посмотреть, не идет ли гроза. И тут же понял, что никакой грозы не было и в помине. Потому что в затылке закололо, я почувствовал ломоту и боль. Не в руке, ноге или животе - болело, казалось, все тело, отказываясь не то что идти по земле, а и вовсе существовать в этом жестоком мире.
– Только не сейчас!
– крикнул я, и, кажется, крикнул вслух. Не кричать надо было, а убегать быстрее, пытаться подняться повыше (я шел по краю обрывистого берега). Однако не успел. Эти приступы всегда проходят по-разному. Иногда головная боль и онемение длятся несколько минут, порою даже около часа. Тогда обморок медлит, и я успеваю найти место, где приступ можно переждать. А иногда, очень редко, онемение быстро сменяется параличом, руки и ноги становятся как каменные, и перед глазами вспыхивают черные звезды.
Вот как сегодня.
Разумеется, я полетел в воду. Но всплеска уже не слышал.
4. Записки Аристократа
На сей раз в путь я отправился не пешим. Со мной была моя Иллирика, кобыла выносливой долгогривой породы, какой славится Зеленое Княжество. К седлу была приторочена Безымянная - так звали виолу: до меня она принадлежала пожилому трубадуру Эльфрику из Майне, одному из приближенных герцога. Виола эта не принимала ни одно имя, потому так ее и прозвали.
Эльфрик был из знатной островной семьи, но всю юность прожил на континенте, участвуя со своим тогдашним сеньором то в одной битве, то в другой. Виолу он приобрел где-то на юге, там же научился на ней играть. После гибели того сеньора в очередной стычке трубадур вернулся на Острова и присягнул на верность Хендриксону. Этот человек учил меня одно время, а потом умер. Его виола досталась мне. Других умельцев не нашлось: на островах этот инструмент был пока еще малоизвестен. Может, и никогда не будет... Виола - это не лютня, на которой с грехом пополам сможет бренчать почти любой. И не труба, чей голос поражает воображение, не тонкая древняя флейта, священная в храмах многих богов. Она поет тихо, когда настроена ("настроена" конкретно для Безымянной означает еще и "в настроении"), но от ее голоса хочется плакать. Или петь - это уж по настроению.