Драконы
Шрифт:
Я угрюмо уставилась в пол.
Отец долго смотрел на меня, потом спросил:
— Ты влюблена, да?
Я не ответила.
Тогда отец грохнул кулаком по столу:
— Эти проклятые похотливые тайцы с их медоточивыми речами и подлыми привычками… он один из них, верно? Моя единственная дочь… а моя жена покоится в могиле вот уже двадцать два года… о, это убивает меня…
— И что, если бы это был таец? Разве у нас не тайские паспорта? Разве не носим мы эти пятнадцатисложные тайские фамилии, купленные твоим дедом у короля? Разве не живем на тайской земле, не варим то, что принадлежит нам по праву рождения, для тайцев, не держим наши заработанные нелегким трудом тысячи батов в тайском банке?
Он дал мне пощечину.
Отец никогда прежде не бил меня. Боль не чувствовалась, я, скорее, была ошеломлена. Боль пришла много позже.
— Позволь рассказать тебе в четырехсотый
Щека все еще горела; историю эту я знала наизусть, она прочно вросла в мое сердце; и я ненавидела отца за то, что он пользуется своим прошлым, чтобы разрушить мою жизнь. Я сердито смотрела в пол, на стены, на упругий изгиб драконьего тела, холодный, поблескивающий и неподвижный.
— Но затем, как тебе известно, произошла революция и наступило то, что они называют демократией. Древние культуры Сиама больше не существовали бок о бок. Закрылись школы, где занятия велись на китайском. Законы ограничили права этнических китайцев… да, концентрационных лагерей не было, но в каком-то смысле евреям пришлось легче, чем нам… как заметил кто-то. Слушай же! Ты не слушаешь!
— Да, папа, — отозвалась я, но мысли мои неслись галопом, пытаясь отыскать выход из этой невыносимой ситуации.
Мое китайское «я» взывало к «я» американскому, хотя то сидело на мели в другой стране и, возможно, было при смерти, как дракон, чья плоть питает казну моей семьи.
— Тысяча девятьсот сорок пятый, — продолжал отец. — Война окончена, и Чан Кайши требует передачи Сиама Китаю. Как пели и плясали на улицах Яоварая! Нам наконец возвращались наши гражданские права… а тайцы получили бы по заслугам! Мы маршировали с радостью в сердцах… а потом пришли солдаты… и в наших руках тоже, словно по волшебству, оказались винтовки. Машину дяди Шенхуа разбили. Вымазали сиденья дерьмом, расписали ветровое стекло словами «Прочь отсюда, узкоглазое отребье!». Знаешь, почему ресторан не сожгли? Один из солдат насиловал на пороге женщину, и его друзья не стали мешать ему кончить. Женщина была твоей бабкой. Сердце моего отца было разбито.
Мне никогда не хватало смелости сказать это раньше, но сегодня я так разозлилась, что выплюнула из себя и швырнула ему в лицо:
— Ты не знаешь, был ли он твоим отцом, папа. Не думай, что я не умею считать. Ты родился в сорок шестом. Довольно носиться со своей навязчивой идеей о чистоте расы!
Он словно и не слышал меня, а просто продолжал заранее продуманную лекцию:
— Вот почему я не желаю, чтобы ты вышла замуж за кого-то из них. Это ленивые, потворствующие своим прихотям козлы, думающие только о сексе. И щупальца такого вот типа обвились вокруг твоего сердца!
— Папа, ты увяз в этой чуши. Ты раб древнего проклятия… совсем как наш чертов дракон. — И вдруг передо мной смутно замаячил выход. — Но я влюблена не в тайца. Он американец.
— Белый! — оглушительно воскликнул отец. Тетушки на миг оторвались от помешивания варева. — Он хотя бы богат?
— Нет. Он бедный журналист.
— Какой-нибудь блондинистый юнец, похлопавший тебе ресницами…
— О нет, ему почти пятьдесят. И он толстый. — Мне начинала нравиться ситуация.
— Я запрещаю тебе видеться с ним! Это тот человек из «Пост», так? Этот раздутый бурдюк, заморочивший меня болтовней о музыке и литературе, чтобы убедить в своей безобидности? Это он лишил тебя девственности? Клянусь, я убью его!
— Нет, не убьешь, — сказала я, и еще одна частица моего плана встала на место. — Я имею право выбрать одного человека на земле, которому открою тайну нашего семейного дракона. Возможно, моей невинностью ты и мог бы торговать, но не этим. Это право — единственная вещь, которую я действительно могу назвать своей, и я собираюсь передать ее Бобу Холидею.
Только потому, что он ничего не мог поделать с моим выбором, отец согласился на наш с Бобом брак; он понимал, что, едва американец узнает секрет, судьба Боба неизбежно переплетется с судьбой клана Лим, а человека, которому известно о драконе, нельзя выпускать из тисков семьи. Жаль только, на Боба я сослалась без всяких оснований. Он не из тех, кто женится. Но возможно, решила я, удастся уговорить его временно поддержать игру, пока старый мистер Хонг с нашей «исторической родины» не откажется от своих притязаний. Особенно если я дам Бобу возможность порасспрашивать дракона. Как-никак, он так поэтично говорил о вопросах, которые хочет задать… вопросах о смысле существования, о сотворении и разрушении Вселенной, о головоломках любви и смерти.
Вот такая ситуация сложилась к тому моменту, как Боб Холидей вновь посетил «Кафе „Радуга“» — это случилось в четверг, — чтобы отобедать нашими повседневными деликатесами: запеченным цыпленком, тушенными со свининой морскими огурцами, холодными щупальцами медузы и жареным молочным поросенком. В качестве coup de grace [68] отец даже приволок маленькую тарелку с супом из плавника дракона, припрятанную со вчерашнего дня в холодильнике (дольше двадцати четырех часов наша похлебка не хранится), который Боб проглотил с большим удовольствием. Он также произвел на отца такое безграничное впечатление, общаясь на безупречном, «жующем» согласные звуки мандаринском наречии, что отец, подобострастно уважавший тех, чье исключительное произношение заложено аж на генетическом уровне, волей-неволей обращался к американцу в выражениях глубочайшего и почти раболепного почтения. Боб со знанием дела тасовал сведения из различных культур, рассуждая о драконах, начиная с полезных, дарующих плодородие водных драконов Китая до огнедышащих, похищающих девственниц монстров Запада; развил теорию о том, что появлению мифов о драконах могла содействовать наследственная память о динозаврах, хотя и допускал, что, поскольку люди никогда не сосуществовали с динозаврами, наследственная память должна восходить от мартышек, землероек и прочих подобных существ; он восхвалял суп в изумительных выражениях, пользуясь столь поэтическими и древними терминами, что его коротким пальцам приходилось чертить в воздухе иероглифы, чтобы мой отец хотя бы примерно уловил смысл метафор; и наконец — и этот фактор оказался решающим, — Боб упомянул о своей пра-пра-пра-пра-тетке из Сан-Франциско, пережившей короткий, тайный, противозаконный и дико романтичный любовный эпизод с китайским контрабандистом опиума, который, вполне возможно, был одним из тех самых Лимов, выходцев из той самой деревни в Южном Юньнане, ну, вы понимаете, о какой деревне я говорю, о той самой деревне… На этом месте мой отец, смахнув со стола все произведения высокого кулинарного искусства и заменив их невесть откуда взявшимся громадным черничным пирогом, сказал, цитируя Лео Линди [69] из Нью-Йорка, так вот, он сказал: «Ладно-ладно, сдаюсь. У тебя нет денег, но, осмелюсь предположить, человек, обладающий столь ярким интеллектом, сумеет как-нибудь наколдовать малость наличных. Сын мой, с великой радостью передаю тебе руку моей своенравной, никудышной и безобразной дочери».
68
Букв. «удар из сострадания» ( фр.) — последний удар, которым добивают.
69
Лео «Линди» Линдерман — основатель известного нью-йоркского гастронома и ресторана, названного его именем.
Я не предупредила Боба заранее. Да, я собиралась, но в последний момент растеряла все слова. Папа перешел к «убийству», которым грозился, куда быстрее, чем я предполагала. Тем не менее, прежде чем Боб успел хоть что-то произнести, я решила сама бухнуть откровение.
— Думаю, папа, — сказала я, — пора мне показать ему дракона.
Мы строем прошествовали в кухню.
Дракон казался еще более безжизненным, чем обычно. Боб прижал ухо к чешуе, провел костяшками пальцев по твердому боку, содрав с них кожу. Я тоже прислушалась и сначала не услышала вообще ничего, лишь шепоток моря — эхо тока моей собственной крови, пульсирующей в капиллярах мозга, сузившихся от тревоги.